Page 32 - Вечера на хуторе близ Диканьки

обжалось; много козаков, поразгульнее других, и в поход потянулось. Стаи уток ещё
толпились на болотах наших, но крапивянок уже и в помине не было. В степях закраснело.
Скирды хлеба то сям, то там, словно козацкие шапки, пестрели по полю. Попадались по
дороге и возы, наваленные хворостом и дровами. Земля сделалась крепче и местами стала
прохватываться морозом. Уже и снег стал сеяться с неба, и ветви дерев убрались инеем,
будто заячьим мехом. Вот уже в ясный морозный день красногрудый снегирь, словно
щеголеватый польский шляхтич, прогуливался по снеговым кучам, вытаскивая зерно, и дети
огромными киями гоняли по льду деревянные кубари, между тем как отцы их спокойно
вылёживались на печке, выходя по временам, с зажжённою люлькой в зубах, ругнуть добрым
порядком православный морозец или проветриться и промолотить в сенях залежалый хлеб.
Наконец снега стали таять, и

щука хвостом лёд расколотила , а Петро всё так же, и чем далее, тем ещё суровее. Как будто
прикованный, сидит посереди хаты, поставив себе в ноги мешки свои. Одичал, оброс
волосами, стал страшен; и всё думает об одном, всё силится припомнить что-то; и сердится,
и злится, что не может вспомнить. Часто дико подымается с своего места, поводит руками,
вперяет во что-то глаза свои, как будто хочет уловить его; губы шевелятся, будто хотят
произнесть какое-то давно забытое слово, — и неподвижно останавливаются… Бешенство
овладевает им; как полоумный, грызёт и кусает себе руки и в досаде рвёт клоками волоса,
покамест, утихнув, не упадёт, будто в забытьи, и после снова принимается припоминать, и
снова бешенство, и снова мука… Что это за напасть божия? Жизнь не в жизнь стала Пидорке.
Страшно ей было оставаться сперва одной в хате, да после свыклась бедняжка с своим
горем. Но прежней Пидорки уже узнать нельзя было. Ни румянца, ни усмешки; изныла,
исчахла, выплакались ясные очи. Раз кто-то уже, видно, сжалился над ней, посоветовал идти
к колдунье, жившей в Медвежьем овраге, про которую ходила слава, что умеет лечить все на
свете болезни. Решилась попробовать последнее средство; слово за слово, уговорила
старуху идти с собою. Это было ввечеру, как раз накануне Купала. Петро в беспамятстве
лежал на лавке и не примечал вовсе новой гостьи. Как вот мало-помалу стал приподниматься
и всматриваться. Вдруг весь задрожал, как на плахе; волосы поднялись горою… и он
засмеялся таким хохотом, что страх врезался в сердце Пидорки. «Вспомнил, вспомнил!» —
закричал он в страшном веселье и, размахнувши топор, пустил им со всей силы в старуху.
Топор на два вершка вбежал в дубовую дверь. Старуха пропала, и дитя лет семи, в белой
рубашке, с накрытою головою, стало посреди хаты… Простыня слетела. «Ивась!» —
закричала Пидорка и бросилась к нему; но привидение всё с ног до головы покрылось кровью
и осветило всю хату красным светом… В испуге выбежала она в сени; но, опомнившись
немного, хотела было помочь ему; напрасно! дверь захлопнулась за нею так крепко, что не
под силу было отпереть. Сбежались люди, принялись стучать; высадили дверь: хоть бы душа
одна. Вся хата полна дыма, и посередине только, где стоял Петрусь, куча пеплу, от которого
местами подымался ещё пар. Кинулись к мешкам: одни битые черепки лежали вместо
червонцев. Выпуча глаза и разинув рты, не смея пошевельнуть усом, стояли козаки, будто
вкопанные в землю. Такой страх навело на них это диво.

Что было далее, не вспомню. Пидорка дала обет идти на богомолье; собрала оставшееся
после отца имущество, и через несколько дней её точно уже не было на селе. Куда ушла она,
никто не мог сказать. Услужливые старухи отправили её было уже туда, куда и Петро
потащился; да один раз приехавший из Киева козак рассказал, что видел в лавре монахиню,
всю высохшую, как скелет, и беспрестанно молящуюся, в которой земляки, по всем приметам,
узнали Пидорку; что ещё никто не слышал от неё ни одного слова; что пришла она пешком и
принесла оклад к иконе божьей матери, исцвеченный такими яркими камнями, что все
зажмуривались, на него глядя.

Позвольте, этим ещё не всё кончилось. В тот самый день, когда лукавый припрятал к себе
Петруся, показался снова Басаврюк; только все бегом от него. Узнали, что это за птица: никто
другой, как сатана, принявший человеческий образ для того, чтобы отрывать клады; а как

Page 32/115