Page 35 - Вечера на хуторе близ Диканьки

Но как-то унывно зазвучало в устах его это слово «говорил».

— Что же?

— Что станешь делать с ним? Притворился старый хрен, по своему обыкновению, глухим:
ничего не слышит и ещё бранит, что шатаюсь бог знает где, повесничаю и шалю с хлопцами
по улицам. Но не тужи, моя Галю! Вот тебе слово козацкое, что уломаю его.

— Да тебе только стоит, Левко, слово сказать — и всё будет по-твоему. Я знаю это по себе:
иной раз не послушала бы тебя, а скажешь слово — и невольно делаю, что тебе хочется.
Посмотри, посмотри! — продолжала она, положив голову на плечо ему и подняв глаза вверх,
где необъятно синело тёплое украинское небо, завешенное снизу кудрявыми ветвями
стоявших перед ними вишен. — Посмотри, вон-вон далеко мелькнули звёздочки: одна,
другая, третья, четвёртая, пятая… Не правда ли, ведь это ангелы божии поотворяли
окошечки своих светлых домиков на небе и глядят на нас? Да, Левко? Ведь это они глядят на
нашу землю? Что, если бы у людей были крылья, как у птиц, — туда бы полететь, высоко,
высоко… Ух, страшно! Ни один дуб у нас не достанет до неба. А говорят, однако же, есть
где-то, в какой-то далёкой земле, такое дерево, которое шумит вершиною в самом небе, и Бог
сходит по нём на землю ночью перед светлым праздником.

— Нет, Галю; у Бога есть длинная лестница от неба до самой земли. Её становят перед
светлым воскресением святые архангелы; и как только Бог ступит на первую ступень, все
нечистые духи полетят стремглав и кучами попадают в пекло, и оттого на христов праздник
ни одного злого духа не бывает на земле.

— Как тихо колышется вода, будто дитя в люльке! — продолжала Ганна, указывая на пруд,
угрюмо обставленный тёмным кленовым лесом и оплакиваемый вербами, потопившими в
нём жалобные свои ветви. Как бессильный старец, держал он в холодных объятиях своих
далёкое, тёмное небо, обсыпая ледяными поцелуями огненные звёзды, которые тускло реяли
среди тёплого ночного воздуха, как бы предчувствуя скорое появление блистательного царя
ночи. Возле леса, на горе, дремал с закрытыми ставнями старый деревянный дом; мох и
дикая трава покрывали его крышу; кудрявые яблони разрослись перед его окнами; лес,
обнимая своею тенью, бросал на него дикую мрачность; ореховая роща стлалась у подножия
его и скатывалась к пруду.

— Я помню, будто сквозь сон, — сказала Ганна, не спуская глаз с него: — давно, давно, когда
я ещё была маленькою и жила у матери, что-то страшное рассказывали про дом этот. Левко,
ты, верно, знаешь, расскажи!..

— Бог с ним, моя красавица! Мало ли чего не расскажут бабы и народ глупый. Ты себя
только потревожишь, станешь бояться, и не заснётся тебе покойно.

— Расскажи, расскажи, милый, чернобровый парубок! — говорила она, прижимаясь лицом
своим к щеке его и обнимая его. — Нет! ты, видно, не любишь меня, у тебя есть другая
девушка. Я не буду бояться; я буду спокойно спать ночь. Теперь-то не засну, если не
расскажешь. Я стану мучиться да думать… Расскажи, Левко!..

— Видно, правду говорят люди, что у девушек сидит чёрт, подстрекающий их любопытство.
Ну, слушай. Давно, моё серденько, жил в этом доме сотник. У сотника была дочка, ясная
панночка, белая, как снег, как твоё личико. Сотникова жена давно уже умерла; задумал
сотник жениться на другой. «Будешь ли ты меня нежить по-старому, батьку, когда возьмёшь
другую жену?» — «Буду, моя дочка; ещё крепче прежнего стану прижимать тебя к сердцу!
Буду, моя дочка; ещё ярче стану дарить серьги и монисты!» Привёз сотник молодую жену в
новый дом свой. Хороша была молодая жена. Румяна и бела собою была молодая жена;
только так страшно взглянула на свою падчерицу, что та вскрикнула, её увидевши; и хоть бы
слово во весь день сказала суровая мачеха. Настала ночь; ушёл сотник с молодою женою в

Page 35/115