Page 93 - Вечера на хуторе близ Диканьки

Вспомни, безумный, погляди, на кого ты подымаешь руку! Батько, твои волосы белы, как снег,
а ты разгорелся, как неразумный хлопец!

— Жена! — крикнул грозно пан Данило, — ты знаешь, я не люблю этого. Ведай своё бабье
дело!

Сабли страшно звукнули; железо рубило железо, и искрами, будто пылью, обсыпали себя
козаки. С плачем ушла Катерина в особую светлицу, кинулась в постель и закрыла уши,
чтобы не слышать сабельных ударов. Но не так худо бились козаки, чтобы можно было
заглушить их удары. Сердце её хотело разорваться на части. По всему её телу слышала она,
как проходили звуки: тук, тук. «Нет, не вытерплю, не вытерплю… Может, уже алая кровь бьет
ключом из белого тела. Может, теперь изнемогает мой милый; а я лежу здесь!» И вся
бледная, едва переводя дух, вошла в хату.

Ровно и страшно бились козаки. Ни тот, ни другой не одолевает. Вот наступает Катеринин
отец — подаётся пан Данило. Наступает пан Данило — подаётся суровый отец, и опять
наравне. Кипят. Размахнулись… ух! сабли звенят… и, гремя, отлетели в сторону клинки.

— Благодарю тебя, боже! — сказала Катерина и вскрикнула снова, когда увидела, что козаки
взялись за мушкеты. Поправили кремни, взвели курки.

Выстрелил пан Данило — не попал. Нацелился отец… Он стар, он видит не так зорко, как
молодой; однако ж не дрожит его рука. Выстрел загремел…

Пошатнулся пан Данило. Алая кровь выкрасила левый рукав козацкого жупана.

— Нет! — закричал он, — я не продам так дёшево себя. Не левая рука, а правая атаман.
Висит у меня на стене турецкий пистолет; ещё ни разу во всю жизнь не изменял он мне.
Слезай с стены, старый товарищ! покажи другу услугу! — Данило протянул руку.

— Данило! — закричала в отчаянии, схвативши его за руки и бросившись ему в ноги,
Катерина. — Не за себя молю. Мне один конец: та недостойная жена, которая живёт после
своего мужа; Днепр, холодный Днепр будет мне могилою… Но погляди на сына, Данило,
погляди на сына! Кто пригреет бедное дитя? Кто приголубит его? Кто выучит его летать на
вороном коне, биться за волю и веру, пить и гулять по-козацки? Пропадай, сын мой,
пропадай! Тебя не хочет знать отец твой! гляди, как он отворачивает лицо своё. О! я теперь
знаю тебя! ты зверь, а не человек! у тебя волчье сердце, а душа лукавой гадины. Я думала,
что у тебя капля жалости есть, что в твоём каменном теле человечье чувство горит. Безумно
же я обманулась. Тебе это радость принесёт. Твои кости станут танцевать в гробе с веселья,
когда услышат, как нечестивые звери ляхи кинут в пламя твоего сына, когда сын твой будет
кричать под ножами и окропом. О, я знаю тебя! Ты рад бы из гроба встать и раздувать
шапкою огонь, взвихрившийся под ним!

— Постой, Катерина! ступай, мой ненаглядный Иван, я поцелую тебя! Нет, дитя моё, никто не
тронет волоска твоего. Ты вырастешь на славу отчизны; как вихорь будешь ты летать перед
козаками, с бархатною шапочкою на голове, с острою саблею в руке. Дай, отец, руку! Забудем
бывшее между нами. Что сделал перед тобою неправого — винюсь. Что же ты не даёшь
руки? — говорил Данило отцу Катерины, который стоял на одном месте, не выражая на лице
своём ни гнева, ни примирения.

— Отец! — вскричала Катерина, обняв и поцеловав его. — Не будь неумолим, прости
Данила: он не огорчит больше тебя!

— Для тебя только, моя дочь, прощаю! — отвечал он, поцеловав её и блеснув странно
очами.

Page 93/115