Page 23 - Ночь перед Рождеством

Кузнец и себе не хотел осрамиться и показаться новичком, притом же, как имели случай
видеть выше сего, он знал и сам грамотный язык.

— Губерния знатная! — отвечал он равнодушно. — Нечего сказать: домы балшущие, картины
висят скрозь важные. Многие домы исписаны буквами из сусального золота до
чрезвычайности. Нечего сказать, чудная пропорция!

Запорожцы, услышавши кузнеца, так свободно изъясняющегося, вывели заключение очень
для него выгодное.

— После потолкуем с тобою, земляк, побольше; теперь же мы едем сейчас к царице.

— К царице? А будьте ласковы, панове, возьмите и меня с собою!

— Тебя? — произнёс запорожец с таким видом, с каким говорит дядька[45] четырёхлетнему
своему воспитаннику, просящему посадить его на настоящую, на большую лошадь. — Что ты
будешь там делать? Нет, не можно. — При этом на лице его выразилась значительная мина.
— Мы, брат, будем с царицею толковать про своё.

— Возьмите! — настаивал кузнец. — Проси! — шепнул он тихо чёрту, ударив кулаком по
карману.

Не успел он этого сказать, как другой запорожец проговорил:

— Возьмём его, в самом деле, братцы!

— Пожалуй, возьмём! — произнесли другие.

— Надевай же платье такое, как и мы.

Кузнец схватился натянуть на себя зелёный жупан, как вдруг дверь отворилась и вошедший с
позументами[46] человек сказал, что пора ехать.

Чудно снова показалось кузнецу, когда он понёсся в огромной карете, качаясь на рессорах,
когда с обеих сторон мимо его бежали назад четырёхэтажные домы и мостовая, гремя,
казалось, сама катилась под ноги лошадям.

«Боже ты мой, какой свет! — думал про себя кузнец. — У нас днём не бывает так светло».

Кареты остановились перед дворцом. Запорожцы вышли, вступили в великолепные сени и
начали подыматься на блистательно освещённую лестницу.

— Что за лестница! — шептал про себя кузнец, — жаль ногами топтать. Экие украшения! Вот,
говорят, лгут сказки! кой чёрт лгут! боже ты мой, что за перила! какая работа! тут одного
железа рублей на пятьдесят пошло!

Уже взобравшись на лестницу, запорожцы прошли первую залу. Робко следовал за ними
кузнец, опасаясь на каждом шагу поскользнуться на паркете. Прошли три залы, кузнец всё
ещё не переставал удивляться. Вступивши в четвёртую, он невольно подошёл к висевшей на
стене картине. Это была Пречистая Дева с младенцем на руках. «Что за картина! что за
чудная живопись! — рассуждал он, — вот, кажется, говорит! кажется, живая! а дитя святое! и
ручки прижало! и усмехается, бедное! а краски! боже ты мой, какие краски! тут вохры[47], я
думаю, и на копейку не пошло, всё ярь[48] да бакан[49]; а голубая так и горит! важная работа!
должно быть, грунт наведён был блейвасом[50]. Сколь, однако ж, ни удивительны сии
малевания, но эта медная ручка, — продолжал он, подходя к двери и щупая замок, — ещё
большего достойна удивления. Эк какая чистая выделка! Это всё, я думаю, немецкие
кузнецы, за самые дорогие цены делали…»

Page 23/37