Page 33 - Севастопольские рассказы

Михайлов упал на живот. Праскухин невольно согнулся до самой земли и зажмурился; он
слышал только, как бомба где-то очень близко шлепнулась на твердую землю. Прошла
секунда, показавшаяся часом – бомбу не рвало. Праскухин испугался, не напрасно ли он
струсил, – может быть, бомба упала далеко, и ему только казалось, что трубка шипит тут же.
Он открыл глаза и с самолюбивым удовольствием увидал, что Михайлов, которому он должен
12 р. с полтиной, гораздо ниже и около самых ног его, недвижимо, прижавшись к нему, лежал
на брюхе. Но тут же глаза его на мгновение встретились с светящейся трубкой, в аршине от
него, крутившейся бомбы.

Ужас – холодный, исключающий все другие мысли и чувства ужас – объял всё существо его;
он закрыл лицо руками и упал на колена.

Прошла еще секунда, – секунда, в которую целый мир чувств, мыслей, надежд, воспоминаний
промелькнул в его воображении.

«Кого убьет – меня или Михайлова? Или обоих вместе? А коли меня, то куда? в голову, так
всё кончено; а ежели в ногу, то отрежут, и я попрошу, чтобы непременно с хлороформом, – и
я могу еще жив остаться. А может быть одного Михайлова убьет, тогда я буду рассказывать,
как мы рядом шли, его убило и меня кровью забрызгало. Нет, ко мне ближе – меня. Тут он
вспомнил про 12 р., которые был должен Михайлову, вспомнил еще про один долг в
Петербурге, который давно надо было заплатить; цыганский мотив, который он пел вечером,
пришел ему в голову; женщина, которую он любил, явилась ему в воображении, в чепце с
лиловыми лентами; человек, которым он был оскорблен 5 лет тому назад, и которому не
отплатил за оскорбленье, вспомнился ему, хотя вместе, нераздельно с этими и тысячами
других воспоминаний, чувство настоящего – ожидания смерти и ужаса – ни на мгновение не
покидало его. «Впрочем, может быть, не лопнет» – подумал он и с отчаянной решимостью
хотел открыть глаза. Но в это мгновение, еще сквозь закрытые веки, его глаза поразил
красный огонь, и с страшным треском что-то толкнуло его в середину груди; он побежал
куда-то, спотыкнулся на подвернувшуюся под ноги саблю и упал на бок.

«Слава Богу! я только контужен» – было его первою мыслью, и он хотел руками дотронуться
до груди – но руки его казались привязанными, и какие-то тиски сдавливали голову. В глазах
его мелькали солдаты – и он бессознательно считал их: «один, два, три солдата, а вот в
подвернутой шинели офицер», думал он; потом молния блеснула в его глазах, и он думал, из
чего это выстрелили: из мортиры или из пушки? Должно быть из пушки, а вот еще
выстрелили, а вот еще солдаты – пять, шесть, семь солдат, идут всё мимо. Ему вдруг стало
страшно, что они раздавят его; он хотел крикнуть, что он контужен, но рот был так сух, что
язык прилип к нёбу, и ужасная жажда мучала его. Он чувствовал, как мокро было у него около
груди – это ощущение мокроты напоминало о воде, и ему хотелось бы даже выпить то, чем
это было мокро. «Верно, я в кровь разбился, как упал», – подумал он и, всё более и более
начиная поддаваться страху, что солдаты, которые продолжали мелькать мимо, раздавят его,
он собрал все силы и хотел закричать: «возьмите меня», но вместо этого застонал так
ужасно, что ему страшно стало, слушая себя. Потом какие-то красные огни запрыгали у него в
глазах, – и ему показалось, что солдаты кладут на него камни; огни всё прыгали реже и реже,
камни, которые на него накладывали, давили его больше и больше. Он сделал усилие, чтобы
раздвинуть камни, вытянулся и уже больше ничего не видел, не слышал, не думал и не
чувствовал. Он был убит на месте осколком в середину груди.

13.

Михайлов, увидав бомбу, упал на землю и так же зажмурился, так же два раза открывал и

Page 33/326