Page 34 - Севастопольские рассказы

закрывал глаза и так же, как и Праскухин, необъятно много передумал и перечувствовал в эти
две секунды, во время которых бомба лежала неразорванною. Он мысленно молился Богу и
всё твердил: «Да будет воля Твоя! И зачем я пошел в военную службу, – вместе с тем думал
он – и еще перешел в пехоту, чтобы участвовать в кампании; не лучше ли было мне
оставаться в уланском полку в городе Т., проводить время с моим другом Наташей..... а
теперь вот что!» И он начал считать: раз, два, три, четыре, загадывая, что ежели разорвет в
чет, то он будет жив, – в нечет, то будет убит. «Всё кончено! – убит!» – подумал он, когда
бомбу разорвало (он не помнил, в чет или нечет), и он почувствовал удар и жестокую боль в
голове. «Господи, прости мои согрешения!», проговорил он, всплеснув руками, приподнялся и
без чувств упал навзничь.

Первое ощущение, когда он очнулся, была кровь, которая текла по носу, и боль в голове,
становившаяся гораздо слабее. «Это душа отходит, – подумал он, – что будет

там? Господи! приими дух мой с миром. Только одно странно, – рассуждал он, – что, умирая,
я так ясно слышу шаги солдат и звуки выстрелов».

– Давай носилки – эй! ротного убило! – крикнул над его головой голос, который он невольно
узнал за голос барабанщика Игнатьева.

Кто-то взял его за плечи. Он попробовал открыть глаза и увидал над головой темно-синее
небо, группы звезд и две бомбы, которые летели над ним, догоняя одна другую, увидал
Игнатьева, солдат с носилками и ружьями, вал траншеи и вдруг поверил, что он еще не на
том свете.

Он был камнем легко ранен в голову. Самое первое впечатление его было как будто
сожаление: он так было хорошо и спокойно приготовился к переходу

туда , что на него неприятно подействовало возвращение к действительности, с бомбами,
траншеями, солдатами и кровью; второе впечатление его была бессознательная радость, что
он жив, и третье – страх и желание уйти поскорее с бастьона. Барабанщик платком завязал
голову своему командиру и, взяв его под руку, повел к перевязочному пункту.

«Куда и зачем я иду, однако?» – подумал штабс-капитан, когда он опомнился немного. – «Мой
долг оставаться с ротой, а не уходить вперед, тем более, что и рота скоро выйдет из-под
огня, – шепнул ему какой-то голос, – а с раной остаться в деле – непременно награда.

– Не нужно, братец, – сказал он, вырывая руку от услужливого барабанщика, которому
главное самому хотелось поскорее выбраться отсюда, – я не пойду на перевязочный пункт, а
останусь с ротой.

И он повернул назад.

– Вам бы лучше перевязаться, ваше благородие, как следует, – сказал робкий Игнатьев: –
ведь это сгоряча она только оказывает, что ничего, а то хуже бы не сделать, ведь тут вон
какая жарня идет… право, ваше благородие.

Михайлов остановился на минуту в нерешительности и, кажется, последовал бы совету
Игнатьева, ежели бы не вспомнилась ему сцена, которую он на-днях видел на перевязочном
пункте: офицер с маленькой царапиной на руке пришел перевязываться, и доктора
улыбались, глядя на него и даже один – с бакенбардами – сказал ему, что он никак не умрет
от этой раны, и что вилкой можно больней уколоться.

– Может быть, так же недоверчиво улыбнутся и моей ране, да еще скажут что-нибудь, –
подумал штабс-капитан и решительно, несмотря на доводы барабанщика, пошел назад к
роте.

Page 34/326