Page 47 - Севастопольские рассказы

патриотический жар уже успел значительно остыть в эти 2 месяца. Еще через 2 месяца он
получил запрос, не принадлежит ли он к масонским ложам и еще подобного рода
формальности и после отрицательного ответа наконец на 5-й месяц вышло его определение.
Во всё это время приятели, а более всего то заднее чувство недовольства новым, которое
является при каждой перемене положения, успели убедить его в том, что он сделал
величайшую глупость, поступив в действующую армию. Когда же он очутился один, с изжогой
и запыленным лицом, на 5-й станции, на которой он встретился с курьером из Севастополя,
рассказавшим ему про ужасы войны, и прождал 12 часов лошадей, – он уже совершенно
раскаивался в своем легкомыслии, с смутным ужасом думал о предстоящем и ехал
бессознательно вперед, как на жертву. Чувство это в продолжение 3-месячного
странствования по станциям, на которых почти везде надо было ждать и встречать едущих из
Севастополя офицеров, с ужасными рассказами, постоянно увеличивалось и наконец довело
до того бедного офицера, что из героя, готового на самые отчаянные предприятия, каким он
воображал себя в П., в Дуванк?й он был жалким трусом и, съехавшись месяц тому назад с
молодежью, едущей из корпуса, он старался ехать как можно тише, считая эти дни
последними в своей жизни, на каждой станции разбирал кровать, погребец, составлял партию
в преферанс, на жалобную книгу смотрел как на препровождение времени и радовался, когда
лошадей ему не давали.

Он действительно бы был героем, ежели бы из П. попал прямо на бастионы, а теперь еще
много ему надо было пройти моральных страданий, чтобы сделаться тем спокойным,
терпеливым человеком в труде и опасности, каким мы привыкли видеть русского офицера. Но
энтузиазм уже трудно бы было воскресить в нем.

6.

– Кто борщу требовал? – провозгласила довольно грязная хозяйка, толстая женщина лет 40,
с миской щей входя в комнату.

Разговор тотчас же замолк, и все, бывшие в комнате, устремили глаза на харчевницу.
Офицер, ехавший из П., даже подмигнул на нее молодому офицеру.

– Ах, это Козельцов спрашивал, – сказал молодой офицер: – надо его разбудить. Вставай
обедать, – сказал он, подходя к спящему на диване и толкая его за плечо.

Молодой мальчик, лет 17, с веселыми черными глазками и румянцем во всю щеку, вскочил
энергически с дивана и, протирая глаза, остановился по середине комнаты.

– Ах, извините, пожалуйста, – сказал он серебристым звучным голосом доктору, которого
толкнул, вставая.

Поручик Козельцов тотчас же узнал брата и подошел к нему.

– Не узнаешь? – сказал он, улыбаясь.

– А-а-а! – закричал меньшой брат, – вот удивительно! – и стал целовать брата.

Они поцеловались три раза, но на третьем разе запнулись, как будто обоим пришла мысль:
зачем же непременно нужно 3 раза?

– Ну, как я рад, – сказал старший, вглядываясь в брата. – Пойдем на крыльцо – поговорим.

– Пойдем, пойдем. Я не хочу борщу… ешь ты, Федерсон, – сказал он товарищу.

Page 47/326