Page 59 - Севастопольские рассказы

Сердце всё больше и больше ныло у бедного мальчика; а на черном горизонте чаще и чаще
вспыхивала молния, и бомбы чаще и чаще свистели и лопались около него. Николаев глубоко
вздохнул и вдруг начал говорить каким-то, как показалось Володе, гробовым голосом.

– Вот всё торопились из губернии ехать. Ехать да ехать. Есть куда торопиться! Которые
умные господа, так чуть мало-мальски ранены, живут себе в ошпитале. Так-то хорошо, что
лучше не надо.

– Да что ж, коли брат уж здоров теперь, – отвечал Володя, надеясь хоть разговором
разогнать чувство, овладевшее им.

– Здоров! Какое его здоровье, когда он вовсе болен! Которые и настоящие здоровые-то, и те,
которые умные есть, живут в ошпитале в этакое время. Что тут-то радости много, что ли?
Либо руку оторвет – вот те и всё! Долго ли до греха! Уж на что здесь, в городу, не то, что на
баксионе, и то страсть какая. Идешь – молитвы все перечитаешь. Ишь, бестия, так мимо тебя
и дзанкнет! – прибавил он, обращая внимание на звук близко прожужжавшего осколка. – Вот
теперича, – продолжал Николаев: – велел ваше благородие проводить. Наше дело известно:
что приказано, то должен сполнять; а ведь главное повозку так на какого-то солдатишку
бросили, и узел развязан. Иди да иди; а что из имения пропадет, Николаев отвечай.

Пройдя еще несколько шагов, они вышли на площадь. Николаев молчал и вздыхал.

– Вон антилерия ваша стоит, ваше благородие! – сказал он вдруг. – У часового спросите: он
вам покажет. – И Володя, пройдя несколько шагов, перестал слышать за собой звуки вздохов
Николаева.

Он вдруг почувствовал себя совершенно, окончательно одним. Это сознание одиночества в
опасности – перед смертью, как ему казалось, – ужасно тяжелым, холодным камнем легло
ему на сердце. Он остановился посереди площади, оглянулся, не видит ли его кто-нибудь,
схватился за голову и с ужасом проговорил и подумал: «Господи! неужели я трус, подлый,
гадкий, ничтожный трус. Неужели за отечество, за царя, за которого я с наслаждением мечтал
умереть так недавно, я не могу умереть честно? Нет! я несчастное, жалкое создание!» И
Володя с истинным чувством отчаяния и разочарования в самом себе спросил у часового дом
батарейного командира и подошел к нему.

13.

Жилище батарейного командира, которое указал ему часовой, был небольшой 2-х этажный
домик со входом с двора. В одном из окон, залепленном бумагой, светился слабый огонек
свечки. Денщик сидел на крыльце и курил трубку. Он пошел доложить батарейному
командиру и ввел Володю в комнату. В комнате между двух окон, под разбитым зеркалом,
стоял стол, заваленный казенными бумагами, несколько стульев и железная кровать с чистой
постелью и маленьким ковриком около нее.

Около самой двери стоял красивый мужчина с большими усами – фельдфебель – в тесаке и
шинели, на которой висели крест и венгерская медаль. Посередине комнаты взад и вперед
ходил невысокий, лет 40, штаб-офицер с подвязанной распухшей щекой, в тонкой старенькой
шинели.

– Честь имею явиться, прикомандированный в 5-ю легкую, прапорщик Козельцов 2-й, –
проговорил Володя заученную фразу, входя в комнату.

Page 59/326