Page 31 - Евпатий Коловрат

— Воевода! Княгиня-матушка кличет!

Вновь поднявшись к святилищу, воевода нашёл седую княгиню у его границы. Там уже горел
невеличка-костерок под подвешенным на три суковатые палки котелком, княгиня ворожила
рядом. Дивно сказать — и за этим обычным бабьим делом гляделась она не кухарихой из
лесной веси, а — княгиней. В тереме набралась? Да навряд ли. Навряд ли покойный
Муромский князь полюбил бы ту, что держалась иначе. Такой, наверное, и была, когда
приходили к ней люди из её и окрестных весей.

Только не седою ещё, и свет в глазах не напоминал о полуночном жальнике…

— Звала, госпожа?

— Звала, воевода, — не отрывая взгляда от варева в котелке, ответила седая княгиня. —
Дело есть, для лучших воев из дружины твоей. Зверя надо добыть. Сильного зверя.

Враз припомнились старины про Володимера Славича Красное Солнце, что сидел в древнем
Киеве на Дунай-реке. Тот тоже, бывало, посылал богатырей добыть зверя лютого иль
птицу-лебедь, да живком — кумирам на жертву.

— Небита-некровавлена, поди? — воевода усмехнулся углом рта. В ответ шевельнулись губы
княгини:

— Нет, воевода… Требы кровью нынче не будет… звериной кровью. Мне от зверя шкура
нужна. Хозяина даром приветить, как пожалует.

Воевода только склонил голову в быстром поклоне. Зверь так зверь…

С собою взял самых бывалых, отчаянных охотников — плечистого силача Гаврилу, румяного
золотокудрого Микиту и седоусого Дорофея. Взяли с собою луки и полные тулы стрел, взяли
длинные копья-рогатины с перекрестьем у основания рожна. Проверили ножи-засапожники,
конскую упряжь.

— Ни пуха ни пера! — крикнул вслед воеводе и его спутникам Аникей.

— К чёрту! — грянуло в ответ в четыре голоса.

Воевода не выбирал добычи — выбрал кто-то другой. Не лесной бог — они, говорят, на
Ерофея уходят в землю и спят до весны. Кто ж тогда? Индрик, Отец Зверей, про которого в
песнях поётся? Синь-Медведь-камень? Или сам хозяин Пертова угора? До того воеводе не
было дела. Не важно, кто плёл судьбу, — важно, что вывязалось…

Встретился б кабан, воевода убил бы кабана. Свалил бы лося, выйди сохатый навстречу.
Наедь они на берлогу — осиротело б медвежье логово. Воевода, не раздумывая, сошёлся бы
с лютым — страшной охотничьей байкой, длиннохвостой рысью с круглыми ушами, что в
прыжке сбивает вершника с конём. Встал бы на самого Индрика, подымись сейчас Отец
Зверей из подземных глубин, круша похожими на лодейные рёбра клыками мёрзлую землю,
вздымая над соснами длинный хобот. И страх, и охотничья мера остались там — на
пепелищах мёртвого города.

А вышло по-иному. Редкий, втройне редкий зимой, когда туры сбиваются стадами, уходят в
леса из поля, тур-одинец встретился им. Могучий, явно уже на втором десятке. Весу, наверно,
в полсотни пудов, холка была б вровень с еловцом шлема высокого воина — стерпи лесной
бык его рядом. Глаза глядели надменно. Князь лесов… князь-изгой — что ж, случается и
такое. Государь бы сошёл с коня и взял в руки рогатину, почитая такого противника.

Только не было здесь Государя. Не было его. Воевода сжал зубы, отгоняя ожившую боль.

Page 31/125