Page 38 - Евпатий Коловрат

отцова друга. Будто, заночевав на охоте, пробудился с ловчими и гостями своими ночью
разом. Сперва от щенячьего скулежа матёрых охотничьих псов. Потом от визга рвавшихся с
привязи коней. Пробудившись, услышали — сперва страшную поступь, надвигавшуюся из
леса, а после и безмолвный приказ: «Прочь с дороги!» И будто едва успели отбежать, как
надвинулись вплотную каменные шаги, сминая кострища и брошенные второпях шатры. И
заслонила звёзды огромная голова. А после — стихло всё, миновалось, ушло.

Такое одни объясняли темнотою и глупостью суеверных лесовиков-поганцев, другие —
наваждением вражьим. Но Апоница не был ни суеверен, ни глуп, а наваждения не топчут
шатров….

Ныне воевода сам слышал, как бредёт сквозь зимнюю ночь самое дикое и страшное из
преданий Пертова угора. Видел, как, скрипя и стеная, оживают деревья на его пути,
вытягивая корни из промёрзлой земли и сугробов, отползают в стороны, вздымая чернопёрые
облака потревоженных стай, давая дорогу — Хозяину.

Истукан был не так-то велик, как могло показаться слышавшему Его поступь в ночи. Всего
лишь на полтора человечьих роста возносилась к хлопающему крыльями чёрному небу
трёхликая голова под шапкой.

Не враз воевода понял, что ночной тишины нет более. Одна стая выла меж стволов в тысячу
глоток, другая с небес отвечала столь же оглушительным граем.

Вой, грай, скрип сторонящихся деревьев, и сквозь всё это — гул сотрясающих не землю —
мир, бытие само — шагов.

А навстречу раздался другой звук. Для него не было слов у воеводы. Не скрежет, не хруст, не
гул и не стон — и всё это вместе. Никогда не доводилось ему слышать такое. Никогда не
доводилось ему видеть, как шевелится камень. Как расплетается серый ком, прорастая
четырьмя толстыми кривоватыми лапами, выдвигая каменную морду, как распахивается
пасть — и камень ревёт. Ревёт без гортани, без глотки, голосом, который не с чем сравнить,
нечему уподобить.

Медведь-камень приветствовал Хозяина.

Гридни только рассыпались в разные стороны. Каменный исполин перешагнул большой круг,
неторопливо прошёл сквозь огонь, лизнувший тяжёлые голени. Огляделся — тремя
каменными лицами, на среднем из которых торчал из пасти каменный язык.
Синь-Медведь-камень подкосолапил к нему, улёгся у ног — и каменный Бог сел верхом на
верного зверя.

Хоронею, стоящую перед Хозяином, воевода едва признал. Больше ведунья не казалась
молодой старухой — столько юного счастья блестело в распахнутых глазах, что мерещилось
— лет десять скинула с плеч бывшая муромская княгиня. А вот Чурыня, стоящий рядом,
побелел лицом, будто берестяной личиной на Святки накрылся. Но более ничем потрясенья
своего не выдал. Вместе с ведуньей подносил званому гостю сладкого медового сбитня,
воды, помогал накинуть на каменную голову и покатые плечи шкуру с рогами. Турьи рога на
голове исполина казались маленькими рожками — вроде тех, что наклёпывали на старинные
шлемы, оттолкнуть, отвести от плеч всадника соскользнувший с шишака удар степной сабли.
Но сидели они ровнехонько — и струя сбитня, льющаяся в ковш, не дрогнула ни на миг.

Хорошего воина потерял боярин Феодор.

Хоронея умащивала каменные бороды коровьим маслом, лила воду, сыпала зерно. Кадила из
того же плетёного «лаптя» сизым дымком — запах, пробившись сквозь костёр, вдруг
напомнил о половецких кочевьях. Обмахивала жагрой, вовремя запаленной всё тем же

Page 38/125