Page 70 - Евпатий Коловрат

смуглого тела шаманки — но он-то был богом и внуком бога, ему ли было страшиться Тех?

Тем временем Нишань-Удаган выхватила из-за пояса стоявшего рядом нукера нож и, воткнув
его в свой чуть выпуклый медный живот, полоснула слева направо под пупком — и тут же
проворно подставила левую ладонь под вывалившиеся из разреза внутренности. В шатре
остро и ржаво запахло кровью, и к её запаху прибавился тяжёлый пряный дух потревоженных
потрохов. Нишань-Удаган покачала своими перламутровыми кишками, раздувающимися с
тихим шипением, под горбатым носом епископа. Лицо того, уже поменявшее цвет с багряного
на почти белый, стало стремительно приобретать нежный дымчато-зелёный оттенок,
свойственный священному камню страны Сунов, глаза, и без того выпученные, грозили
выпрыгнуть из глазниц.

Нишань-Удаган запихнула внутренности в распоротый живот звонким хлопком — и отняла
руку от совершенно целой, неповреждённой плоти. Лишь густо залившие её ноги алые струи
да ржавый запах напоминали о только что разыгравшемся действе. Шаманка выпустила из
зубов подол, и тот занавесом рухнул вниз, скрывая зрелище её залитого кровью тела. Всё
ещё слезящийся маслистыми алыми каплями нож Нишань-Удаган вернула хозяину-нукеру.
Тот невозмутимо вытер клинок и убрал его в ножны.

Смеющиеся глаза шаманки обратились к епископу:

— Что, седая борода, если Тот, кому ты служишь, не слабее моих повелителей — сделай так
же! А если и не получится у тебя — чего ж бояться? Сам говорил, твой Иса — мёртвых
воскрешает.

Щёки несторианина вздулись, ноздри втягивали воздух, губы сжались в узкую прямую
полоску. Он помедлил мгновение, потом вдруг повалился, как подрубленный, на колени и
что-то замычал, не разжимая губ, глядя на Джихангира безумными глазами.

Разжав челюсти, он неизбежно осквернил бы ковёр в белом шатре, а чтобы предвидеть
дальнейшее своё будущее, ему не были нужны ни дар шамана, ни откровения Единого.

Тонкие чёрные брови Джихангира взлетели вверх, а за ними поползли углы губ. Закряхтел и
захрюкал, как кабан в тугаях, одноглазый аталык, а за ним разноголосо захохотали
сиятельные ханы — кто визгливо ржал, кто утробно реготал, запрокидывая голову, кто
по-бабьи хихикал в шёлковый рукав. Морщины солнечными лучами разбежались от узких глаз
Джихангира. Он разрешающе махнул тонкопалой дланью, и двое нукеров в синих чапанах,
подхватив беднягу несторианина под локти, поволокли его из белого шатра. Медные лица
нукеров были неподвижны, как маски-забрала хорезмийских шлемов, но по чёрным узким
глазам, словно синее угарное пламя догорающего костра, бродила ухмылка.

Поистине, что может быть смешнее мужчины, дожившего до седой бороды и теряющего себя
от вида и запаха человеческих потрохов?

Одноглазый после совета сказал ей, что она сделала доброе дело. Саин-хан отчего-то
считает, что эти бездельники в бабьих платьях очень полезны, когда надо удерживать в
повиновении покорённых. И если бы седой дурак принудил своей болтовней Джихангира
казнить его… владыка никому не прощает своих просчётов. Очень может быть, что
Нишань-Удаган спасла сегодня не только шкуру болтуна в чёрной рясе.

Шаманка безмятежно улыбнулась в почтительное лицо одноглазого — из тех, в ком не текла
кровь Священного Воителя, лишь она видела на этом лице почтение.

— Великому виднее, какой уздой взнуздывать своих скакунов.

Это «своих» было сказано так, чтобы собеседник припомнил — её «скакуны», а стало быть, и

Page 70/125