Page 44 - Преступление и наказание

уже не думая, вышел, притворил как мог плотнее дверь за собой и пустился вниз.
Он уже сошел три лестницы, как вдруг послышался сильный шум ниже, — куда
деваться! Никуда-то нельзя было спрятаться. Он побежал было назад, опять в квартиру.
— Эй, леший, черт! Держи!
С криком вырвался кто-то внизу из какой-то квартиры и не то что побежал, а точно
упал вниз, по лестнице, крича во всю глотку:
— Митька! Митька! Митька! Митька! Митька! Шут те дери-и-и!
Крик закончился взвизгом; последние звуки послышались уже на дворе; всё затихло.
Но в то же самое мгновение несколько человек, громко и часто говоривших, стали шумно
подниматься на лестницу. Их было трое или четверо. Он расслышал звонкий голос молодого.
«Они!»
В полном отчаянии пошел он им прямо навстречу: будь что будет! Остановят, всё
пропало, пропустят, тоже всё пропало: запомнят. Они уже сходились; между ними
оставалась всего одна только лестница — и вдруг спасение! В нескольких ступеньках от
него, направо, пустая и настежь отпертая квартира, та самая квартира второго этажа, в
которой красили рабочие, а теперь, как нарочно, ушли. Они-то, верно, и выбежали сейчас с
таким криком. Полы только что окрашены, среди комнаты стоят кадочка и черепок с краской
и с мазилкой. В одно мгновение прошмыгнул он в отворенную дверь и притаился за стеной,
и было время: они уже стояли на самой площадке. Затем повернули вверх и прошли мимо, в
четвертый этаж, громко разговаривая. Он выждал, вышел на цыпочках и побежал вниз.
Никого на лестнице! Под воротами тоже. Быстро прошел он подворотню и повернул
налево по улице.
Он очень хорошо знал, он отлично хорошо знал, что они, в это мгновение, уже в
квартире, что очень удивились, видя, что она отперта, тогда как сейчас была заперта, что они
уже смотрят на тела и что пройдет не больше минуты, как они догадаются и совершенно
сообразят, что тут только что был убийца и успел куда-нибудь спрятаться, проскользнуть
мимо них, убежать; догадаются, пожалуй, и о том, что он в пустой квартире сидел, пока они
вверх проходили. А между тем ни под каким видом не смел он очень прибавить шагу, хотя
до первого поворота шагов сто оставалось. «Не скользнуть ли разве в подворотню какую-
нибудь и переждать где-нибудь на незнакомой лестнице? Нет, беда! А не забросить ли куда
топор? Не взять ли извозчика? Беда! беда!»
Наконец вот и переулок; он поворотил в него полумертвый; тут он был уже наполовину
спасен и понимал это: меньше подозрений, к тому же тут сильно народ сновал, и он стирался
в нем, как песчинка. Но все эти мучения до того его обессилили, что он едва двигался. Пот
шел из него каплями; шея была вся смочена. «Ишь нарезался!» — крикнул кто-то ему, когда
он вышел на канаву.
Он плохо теперь помнил себя; чем дальше, тем хуже. Он помнил, однако, как вдруг,
выйдя на канаву, испугался, что мало народу и что тут приметнее, и хотел было поворотить
назад в переулок. Несмотря на то что чуть не падал, он все-таки сделал крюку и пришел
домой с другой совсем стороны.
Не в полной памяти прошел он и в ворота своего дома; по крайней мере он уже прошел
на лестницу и тогда только вспомнил о топоре. А между тем предстояла очень важная
задача: положить его обратно и как можно незаметнее. Конечно, он уже не в силах был
сообразить, что, может быть, гораздо лучше было бы ему совсем не класть топора на
прежнее место, а подбросить его, хотя потом, куда-нибудь на чужой двор.
Но всё обошлось благополучно. Дверь в дворницкую была притворена, но не на замке,
стало быть, вероятнее всего было, что дворник дома. Но до того уже он потерял способность
сообразить что-нибудь, что прямо подошел к дворницкой и растворил ее. Если бы дворник
спросил его: «что надо?» — он, может быть, так прямо и подал бы ему топор. Но дворника
опять не было, и он успел уложить топор на прежнее место под скамью; даже поленом
прикрыл по-прежнему. Никого, ни единой души, не встретил он потом до самой своей
комнаты; хозяйкина дверь была заперта. Войдя к себе, он бросился на диван, так, как был.