Page 25 - Рассказы

А. П. Чехов. «Рассказы»

Дядя говорил много и долго, до того долго, что надоел нам, а я сидел в стороне на
сундуке, слушал его и дремал. Мучило меня, что за всё время он ни разу не обратил на меня
внимания. Ушел он из флигеля в два часа ночи, когда я, не справившись с дремотою, уже
крепко спал.
С этого времени дядя стал ходить к нам во флигель каждый вечер. Он пел с нами, ужи-
нал и всякий раз просиживал до двух часов, без умолку болтая всё об одном и том же. Вечер-
ние и ночные работы были им оставлены, а к концу июня, когда тайный советник научился
есть матушкины индейки и компоты, были брошены и дневные занятия. Дядя оторвался от
стола и втянулся в «жизнь». Днем он шагал по саду, насвистывал и мешал рабочим, застав-
ляя их рассказывать ему разные истории. Когда на глаза попадалась Татьяна Ивановна, он
подбегал к ней и, если она несла что-нибудь, предлагал ей свою помощь, что страшно ее
конфузило.
Чем дальше вглубь уходило лето, тем легкомысленнее, вертлявее и рассеяннее стано-
вился мой дядюшка. Победимский в нем совсем разочаровался.
– Слишком односторонний человек… – говорил он. – Ни капли незаметно, чтоб он
стоял на высших ступенях иерархии. И говорить даже не умеет. После каждого слова: «кля-
нусь богом». Нет, не нравится мне он!
С тех пор, как дядя начал посещать наш флигель, в Федоре и в моем учителе произо-
шла заметная перемена. Федор перестал ходить на охоту, рано возвращался домой, сделался
еще молчаливее и как-то особенно злобно пялил глаза на жену. Учитель же перестал в при-
сутствии дяди говорить об эпизоотиях, хмурился и даже насмешливо улыбался.
– Идет наш мышиный жеребчик! – проворчал он однажды, когда дядя подходил к фли-
гелю.
Такую перемену в обоих я объяснял себе тем, что они обиделись на дядю. Рассеянный
дядя путал их имена, до самого отъезда не научился различать, кто из них учитель, а кто муж
Татьяны Ивановны, самое Татьяну Ивановну величал то Настасьей, то Пелагеей, то Евдо-
кией. Умиляясь и восторгаясь нами, он смеялся и держал себя словно с малыми ребятами…
Всё это, конечно, могло оскорблять молодых людей. Но дело было не в обиде, а, как теперь
я понимаю, в более тонких чувствах.
Помню, в один из вечеров я сидел на сундуке и боролся с дремотой. На глаза мои
ложился вязкий клей, и тело, утомленное целодневной беготней, клонило в сторону. Но я
боролся со сном и старался глядеть. Было около полуночи. Татьяна Ивановна, розовая и
смиренная, как всегда, сидела у маленького столика и шила мужу рубаху. Из одного угла
пялил на нее глаза Федор, мрачный и угрюмый, а в другом сидел Победимский, уходивший
в высокие воротнички своей сорочки и сердито сопевший. Дядя ходил из угла в угол и о чем-
то думал. Царило молчание, только слышно было, как в руках Татьяны Ивановны шуршало
полотно. Вдруг дядя остановился перед Татьяной Ивановной и сказал:
– Такие вы все молодые, свежие, хорошие, так безмятежно живется вам в этой тишине,
что я завидую вам. Я привязался к этой вашей жизни, у меня сердце сжимается, когда вспо-
минаю, что нужно уехать отсюда… Верьте моей искренности!
Дремота замкнула мои глаза, и я забылся. Когда какой-то стук разбудил меня, дядя
стоял перед Татьяной Ивановной и глядел на нее с умилением. Щеки у него разгорелись.
– Моя жизнь пропала, – говорил он. – Я не жил! Ваше молодое лицо напоминает мне
мою погибшую юность, и я бы согласился до самой смерти сидеть здесь и глядеть на вас. С
удовольствием я взял бы вас с собой в Петербург.
– Зачем это? – спросил хриплым голосом Федор.
– Поставил бы у себя на рабочем столе под стеклом, любовался бы и другим показывал.
Вы знаете, Пелагея Ивановна, таких, как вы, там у нас нет. У нас есть богатство, знатность,
иногда красота, но нет этой жизненной правды… этого здорового покоя…

25