Page 12 - Рассказы. Повести. Пьесы

забвения самого себя, до равнодушия к личному счастью, ощущения которого так
однообразны». Проходит еще немного времени, и Никитин окончательно убеждается, что
счастье его было иллюзией и что теперь для него начинается «…новая, нервная,
сознательная жизнь, которая не в ладу с покоем и личным счастьем».
Чехов не останавливается на этом. Понятие о «новой, нервной, сознательной жизни»
позже также уточняется. В рассказе «По делам службы» следователь Лыжи и, выехавший в
глухую деревушку на вскрытие трупа самоубийцы, с тоской смотрит на окружающую жизнь,
которая представляется ему темной и хаотичной. Однако тяжелые впечатления, которые
обрушиваются на него, остро поразивший его контраст между мужицкой и помещичьей
жизнью, пробуждают в герое напряженную, почти подсознательную работу мысли, в
результате которой внезапно наступает озарение. Как и герой рассказа «Студент», Лыжин
приходит к постижению высокого смысла человеческого бытия. Однако это уже новое его
понимание. «И несчастный, надорвавшийся, убивший себя «неврастеник»… — думает
Лыжин, — и старик-мужик, который всю свою жизнь каждый день ходит от человека к
человеку, — это случайности, отрывки жизни для того, кто и свое существование считает
случайным, и это части одного организма, чудесного и разумного, для того, кто и свою
жизнь считает частью этого общего и понимает это».
Что же это означает — понять и ощутить себя «частью общего»? Это значит видеть
трагические противоречия жизни и не страшиться их, это значит понять свой долг перед
народом, а вместе с тем и свое место в жизни. Теперь Лыжин «чувствовал, что это
самоубийство и мужицкое горе лежат и на его совести; мириться с тем, что эти люди,
покорные своему жребию, взвалили на себя самое тяжелое и темное в жизни — как это
ужасно! Мириться с этим, а для себя желать светлой, шумной жизни среди счастливых,
довольных людей и постоянно мечтать о такой жизни — это значит мечтать о новых
самоубийствах людей, задавленных трудом и заботой, или людей слабых, заброшенных, о
которых только говорят иногда за ужином с досадой или с усмешкой, но к которым не идут
на помощь…»
Так решительно переосмысляется представление о человеческом счастье. Теперь уже
обычное, казалось бы, естественное человеческое семейное счастье, вид спокойных,
довольных людей представляется героям Чехова просто ужасным. Вот один из них
рассказывает о том, как осуществил свою заветную мечту ого брат, решивший купить
имение и вырастить там свой крыжовник, и как он оскотинился, пока добивался своей цели.
Негодующе говорит Иван Иванович и о других людях, наслаждающихся своим убогим,
безмятежным счастьем («Крыжовник»). «Все тихо, — говорит он, — спокойно, и протестует
одна только немая статистика: столько-то с ума сошло, столько-то ведер выпито, столько-то
детей погибло от недоедания… И такой порядок, очевидно, нужен; очевидно, счастливый
чувствует себя хорошо только потому, что несчастные несут свое бремя молча, и без этого
молчания счастье было бы невозможно».
Писатель, как и раньше, полагает, что стремление людей к счастью естественно, что
оно вытекает из самой человеческой природы, что оно является их неоспоримым правом.
Чехов выступает, однако, за такое понимание счастья, которое соответствовало бы высоким
целям человеческого бытия. Устами того же Ивана Ивановича он провозглашает, что
человеку «нужно не три аршина земли, по усадьба, а весь земной шар, вся природа, где на
просторе он мог бы проявить все свойства и особенности своего свободного духа». Отсюда
убеждение писателя, что уже теперь надо ломать сложившиеся представления, привычный
быт, уже сегодня надо искать пути к иной, сознательной жизни, наполненной высокими
гражданскими целями.
На протяжении девяностых годов непрерывно углубляется и чеховская критика
социального строя. Чехов до конца верен своей борьбе против пошлости и
несправедливости. Однако и эти понятия также непрерывно обогащаются, все более
наполняются конкретным социальным и политическим содержанием. Теперь речь идет
прежде всего о прямом или косвенном проявлении капиталистического и помещичьего