Page 16 - Рассказы. Повести. Пьесы

человек, а языческий бог». Какой большой силы обобщения достигал Чехов, используя
детали, показывает и рассказ «Человек в футляре». Приверженность героя к разным
чехольчикам, зонтикам, галошам приобретает в конечном счете символический характер не
только для всего облика человека в футляре, но и для футлярного образа жизни в целом, всей
действительности, где жизнь хотя и не запрещена циркулярно, но и не разрешена вполне.
Получает дальнейшее развитие и еще одна характерная особенность поэтики Чехова —
сдержанность авторского повествования, — еще один признак видимого авторского
невмешательства. Чехов особенно настойчиво формулирует это требование в период
написания «Палаты № 6», утверждая, что чем спокойнее, чем холоднее рассказчик, тем
сильнее получается впечатление. Та же «Палата № 6» показала, что контраст между
драматизмом развивающихся событий и сдержанностью повествования в самом деле
увеличивает выразительность и впечатляющую силу произведения. Этого правила Чехов
придерживается и впредь. Чем страшнее сцены, тем сдержаннее тон повествования. Вот как
рассказывает Чехов об убийстве Аксиньей младенца Никифора, сына Липы («В овраге»):
«— Взяла мою землю, так вот же тебе!
Сказавши это, Аксинья схватила ковш с кипятком и плеснула на Никифора.
После этого послышался крик, какого еще никогда не слыхали в Уклееве, и не
верилось, что небольшое, слабое существо, как Липа, может кричать так. И на дворе вокруг
стало тихо. Аксинья прошла в дом молча, со своей прежней наивной улыбкой…»
Последовательное осуществление принципа видимого невмешательства в описываемые
события, воспроизведение действительности глазами своих героев делало особенно острой и
сложной основную задачу художника — доведение до сознания читателя авторского
отношения к изображаемому.
Чехов и тут во многом остается верен себе до конца. В начале девятисотых годов он так
же полагается на читателя, как и в начале восьмидесятых годов, как и прежде убежден, что
недостающие в рассказе субъективные элементы читатель подбавит сам. Поэтому он и
может позволить себе только-то приводившееся безэмоциональное, как бы протокольное
описание убийства грудного ребенка. Он твердо рассчитывает, что читатель дополнит это
описание теми естественными человеческими чувствами и эмоциями, которые неизбежно
должно вызвать это чудовищное злодеяние. Старания писателя и сводились прежде всего к
тому, чтобы предлагаемые обстоятельства до конца выявляли сущность человеческих
конфликтов и характеров, делали эту оценку столь же очевидной, как и в приведенном
случае.
Чехов и здесь оказывался верен принципам своей художественной системы,
определившейся еще в начале восьмидесятых годов, — уметь различить острую
конфликтную ситуацию в простейшей бытовой сценке, причем такую, которая четко
выявляла бы как характеры персонажей, так и некую важную черту современной
действительности. За годы творческого развития он научился в таких ситуациях улавливать
наиболее существенные признаки противоречивой социальной действительности. Вот,
например, случайная дорожная встреча сельской учительницы и местного помещика Ханова
(«На подводе»). Она вызывает мысли о до времени состарившейся от непосильного
неблагодарного труда учительнице, о странном помещике, также преждевременно
угасающем, только от безделия, от своей пустой и бесцельной жизни. И вот кульминация
рассуждений: «Жизнь устроена так, что вот он живет у себя в большой усадьбе один, она
живет в глухой деревне одна, но почему-то даже мысль о том, что он и она могли бы быть
близки и равны, кажется невозможной, нелепой. В сущности, вся жизнь устроена и
человеческие отношения осложнились до такой степени непонятно, что, как подумаешь,
делается жутко и замирает сердце».
Все тут типично по-чеховски — нет негодования, но есть явная апелляция к простым
человеческим чувствам, которые и в этом случае должны дополнить недостающие
субъективные элементы. Этому служат и все другие компоненты рассказа. Но кому
принадлежат эти мысли? По логике повествования — учительнице. Ведь это рассказ о ее