Page 137 - Рассказы. Повести. Пьесы

Ничего же поэтому нет удивительного, что последние месяцы своей жизни я омрачил
мыслями и чувствами, достойными раба и варвара, что теперь я равнодушен и не замечаю
рассвета. Когда в человеке нет того, что выше и сильнее всех внешних влияний, то, право,
достаточно для него хорошего насморка, чтобы потерять равновесие и начать видеть в
каждой птице сову, в каждом звуке слышать собачий вой. И весь его пессимизм или
оптимизм с его великими и малыми мыслями в это время имеют значение только симптома и
больше ничего.
Я побежден. Если так, то нечего же продолжать еще думать, нечего разговаривать.
Буду сидеть и молча ждать, что будет.
Утром коридорный приносит мне чай и нумер местной газеты. Машинально я
прочитываю объявление на первой странице, передовую, выдержки из газет и журналов,
хронику… Между прочим в хронике я нахожу такое известие: «Вчера с курьерским поездом
прибыл в Харьков наш известный ученый, заслуженный профессор Николай Степанович
такой-то и остановился в такой-то гостинице».
Очевидно, громкие имена создаются для того, чтобы жить особняком, помимо тех, кто
их носит. Теперь мое имя безмятежно гуляет по Харькову; месяца через три оно,
изображенное золотыми буквами на могильном памятнике, будет блестеть, как самое
солнце, — и это в то время, когда я буду уж покрыт мохом…
Легкий стук в дверь. Кому-то я нужен.
— Кто там? Войдите!
Дверь отворяется, и я, удивленный, делаю шаг назад и спешу запахнуть полы своего
халата. Передо мной стоит Катя.
— Здравствуйте, — говорит она, тяжело дыша от ходьбы по лестнице. — Не ожидали?
Я тоже… тоже сюда приехала.
Она садится и продолжает, заикаясь и не глядя на меня:
— Что же вы не здороваетесь? Я тоже приехала… сегодня… Узнала, что вы в этой
гостинице, и пришла к вам.
— Очень рад видеть тебя, — говорю я, пожимая плечами, — но я удивлен… Ты точно с
неба свалилась. Зачем ты здесь?
— Я? Так… просто взяла и приехала.
Молчание. Вдруг она порывисто встает и идет ко мне.
— Николай Степаныч! — говорит она, бледнея и сжимая на груди руки. — Николай
Степаныч! Я не могу дольше так жить! Не могу! Ради истинного бога скажите скорее, сию
минуту: что мне делать? Говорите, что мне делать?
— Что же я могу сказать? — недоумеваю я. — Ничего я не могу.
— Говорите же, умоляю вас! — продолжает она, задыхаясь и дрожа всем телом. —
Клянусь вам, что я не могу дольше так жить! Сил моих нет!
Она падает на стул и начинает рыдать. Она закинула назад голову, ломает руки,
топочет ногами; шляпка ее свалилась с головы и болтается на резинке, прическа
растрепалась.
— Помогите мне! Помогите! — умоляет она. — Не могу я дольше!
Она достает из своей дорожной сумочки платок и вместе с ним вытаскивает несколько
писем, которые с ее колен падают на пол. Я подбираю их с полу и на одном из них узнаю
почерк Михаила Федоровича и нечаянно прочитываю кусочек какого-то слова «страстн…».
— Ничего я не могу сказать тебе, Катя, — говорю я.
— Помогите! — рыдает она, хватая меня за руку и целуя ее. — Ведь вы мой отец, мой
единственный друг! Ведь вы умны, образованны, долго жили! Вы были учителем! Говорите
же: что мне делать?
— По совести, Катя: не знаю…
Я растерялся, сконфужен, тронут рыданиями и едва стою на ногах.
— Давай, Катя, завтракать, — говорю я, натянуто улыбаясь. — Будет плакать!
И тотчас же я прибавляю упавшим голосом: