Page 138 - Рассказы. Повести. Пьесы

— Меня скоро не станет, Катя…
— Хоть одно слово, хоть одно слово! — плачет она, протягивая ко мне руки. — Что
мне делать?
— Чудачка, право… — бормочу я. — Не понимаю! Такая умница и вдруг — на тебе!
расплакалась…
Наступает молчание. Катя поправляет прическу, надевает шляпу, потом комкает
письма и сует их в сумочку — и всё это молча и не спеша. Лицо, грудь и перчатки у нее
мокры от слез, но выражение лица уже сухо, сурово… Я гляжу на нее, и мне стыдно, что я
счастливее ее. Отсутствие того, что товарищи-философы называют общей идеей, я заметил в
себе только незадолго перед смертью, на закате своих дней, а ведь душа этой бедняжки не
знала и не будет знать приюта всю жизнь, всю жизнь!
— Давай, Катя, завтракать, — говорю я.
— Нет, благодарю, — отвечает она холодно.
Еще одна минута проходит в молчании.
— Не нравится мне Харьков, — говорю я. — Серо уж очень. Какой-то серый город.
— Да, пожалуй… Некрасивый… Я ненадолго сюда… Мимоездом. Сегодня же уеду.
— Куда?
— В Крым… то есть на Кавказ.
— Так. Надолго?
— Не знаю.
Катя встает и, холодно улыбнувшись, не глядя на меня, протягивает мне руку.
Мне хочется спросить: «Значит, на похоронах у меня не будешь?» Но она не глядит на
меня, рука у нее холодная, словно чужая. Я молча провожаю ее до дверей… Вот она вышла
от меня, идет по длинному коридору, не оглядываясь. Она знает, что я гляжу ей вслед, и,
вероятно, на повороте оглянется.
Нет, не оглянулась. Черное платье в последний раз мелькнуло, затихли шаги…
Прощай, мое сокровище!
1889

Гусев

I

Уже потемнело, скоро ночь.
Гусев, бессрочноотпускной рядовой, приподнимается на койке и говорит вполголоса:
— Слышишь, Павел Иваныч? Мне один солдат в Сучане сказывал: ихнее судно, когда
они шли, на рыбину наехало и днище себе проломило.
Человек неизвестного звания, к которому он обращается и которого все в судовом
лазарете зовут Павлом Иванычем, молчит, как будто не слышит.
И опять наступает тишина… Ветер гуляет по снастям, стучит винт, хлещут волны,
скрипят койки, но ко всему этому давно уже привыкло ухо, и кажется, что все кругом спит и
безмолвствует. Скучно. Те трое больных — два солдата и один матрос, — которые весь день
играли в карты, уже спят и бредят.
Кажется, начинает покачивать. Койка под Гусевым медленно поднимается и
опускается, точно вздыхает, — и этак раз, другой, третий… Что-то ударилось о пол и
зазвенело: должно быть, кружка упала.
— Ветер с цепи сорвался… — говорит Гусев, прислушиваясь.
На этот раз Павел Иваныч кашляет и отвечает раздраженно:
— То у тебя судно на рыбу наехало, то ветер с цепи сорвался… Ветер зверь, что ли, что
с цепи срывается?
— Так крещеные говорят.