Page 133 - Рассказы. Повести. Пьесы

университету, и студентам, и литературе, и театру; воздух от злословия становится гуще,
душнее, и отравляют его своими дыханиями уже не две жабы, как зимою, а целых три.
Кроме бархатного, баритонного смеха и хохота, похожего на гармонику, горничная, которая
служит нам, слышит еще неприятный, дребезжащий смех, каким в водевилях смеются
генералы: хе-хе-хе…

V

Бывают страшные ночи с громом, молнией, дождем и ветром, которые в народе
называются воробьиными. Одна точно такая же воробьиная ночь была и в моей личной
жизни…
Я просыпаюсь после полуночи и вдруг вскакиваю с постели. Мне почему-то кажется,
что я сейчас внезапно умру. Почему кажется? В теле нет ни одного такого ощущения,
которое указывало бы на скорый конец, но душу мою гнетет такой ужас, как будто я вдруг
увидел громадное зловещее зарево.
Я быстро зажигаю огонь, пью воду прямо из графина, потом спешу к открытому окну.
Погода на дворе великолепная. Пахнет сеном и чем-то еще очень хорошим. Видны мне
зубцы палисадника, сонные тощие деревца у окна, дорога, темная полоса леса; на небе
спокойная, очень яркая луна и ни одного облака. Тишина, не шевельнется ни один лист. Мне
кажется, что всё смотрит на меня и прислушивается, как я буду умирать…
Жутко. Закрываю окно и бегу к постели. Щупаю у себя пульс и, не найдя на руке, ищу
его в висках, потом в подбородке и опять на руке, и всё это у меня холодно, склизко от пота.
Дыхание становится всё чаще и чаще, тело дрожит, все внутренности в движении, на лице и
на лысине такое ощущение, как будто на них садится паутина.
Что делать? Позвать семью? Нет, не нужно. Я не понимаю, что будут делать жена и
Лиза, когда войдут ко мне.
Я прячу голову под подушку, закрываю глаза и жду, жду… Спине моей холодно, она
точно втягивается вовнутрь, и такое у меня чувство, как будто смерть подойдет ко мне
непременно сзади, потихоньку…
— Киви-киви! — раздается вдруг писк в ночной тишине, и я не знаю, где это: в моей
груди или на улице?
— Киви-киви!
Боже мой, как страшно! Выпил бы еще воды, но уж страшно открыть глаза и боюсь
поднять голову. Ужас у меня безотчетный, животный, и я никак не могу понять, отчего мне
страшно: оттого ли, что хочется жить, или оттого, что меня ждет новая, еще неизведанная
боль?
Наверху за потолком кто-то не то стонет, не то смеется… Прислушиваюсь. Немного
погодя на лестнице раздаются шаги. Кто-то торопливо идет вниз, потом опять наверх. Через
минуту шаги опять раздаются внизу; кто-то останавливается около моей двери и
прислушивается.
— Кто там? — кричу я.
Дверь отворяется, я смело открываю глаза и вижу жену. Лицо у нее бледно и глаза
заплаканы.
— Ты не спишь, Николай Степаныч? — спрашивает она.
— Что тебе?
— Ради бога сходи к Лизе и посмотри на нее. С ней что-то делается…
— Хорошо… с удовольствием… — бормочу я, очень довольный тем, что я не один. —
Хорошо… Сию минуту.
Я иду за своей женой, слушаю, что она говорит мне, и ничего не понимаю от волнения.
По ступеням лестницы прыгают светлые пятна от ее свечи, дрожат наши длинные тени, ноги
мои путаются в полах халата, я задыхаюсь, и мне кажется, что за мной что-то гонится в хочет
схватить меня за спину. «Сейчас умру здесь, на этой лестнице, — думаю я. — Сейчас…» Но