Page 151 - Рассказы. Повести. Пьесы

Второго сентября день был теплый и тихий, но пасмурный. Рано утром на Волге
бродил легкий туман, а после девяти часов стал накрапывать дождь. И не было никакой
надежды, что небо прояснится. За чаем Рябовский говорил Ольге Ивановне, что живопись —
самое неблагодарное и самое скучное искусство, что он не художник, что одни только
дураки думают, что у него есть талант, и вдруг, ни с того, ни с сего, схватил нож и поцарапал
им свой самый лучший этюд. После чая он, мрачный, сидел у окна и смотрел на Волгу. А
Волга уже была без блеска, тусклая, матовая, холодная на вид. Всё, всё напоминало о
приближении тоскливой, хмурой осени. И казалось, что роскошные зеленые ковры на
берегах, алмазные отражения лучей, прозрачную синюю даль и всё щегольское и парадное
природа сняла теперь с Волги и уложила в сундуки до будущей весны, и вороны летали
около Волги и дразнили ее: «Голая! голая!» Рябовский слушал их карканье и думал о том,
что он уже выдохся и потерял талант, что всё на этом свете условно, относительно и глупо и
что не следовало бы связывать себя с этой женщиной… Одним словом, он был не в духе и
хандрил.
Ольга Ивановна сидела за перегородкой на кровати и, перебирая пальцами свои
прекрасные льняные волосы, воображала себя то в гостиной, то в спальне, то в кабинете
мужа; воображение уносило ее в театр, к портнихе и к знаменитым друзьям. Что-то они
поделывают теперь? Вспоминают ли о ней? Сезон уже начался, и пора бы подумать о
вечеринках. А Дымов? Милый Дымов! Как кротко и детски-жалобно он просит ее в своих
письмах поскорее ехать домой! Каждый месяц он высылал ей по 75 рублей, а когда она
написала ему, что задолжала художникам сто рублей, то он прислал ей и эти сто. Какой
добрый, великодушный человек! Путешествие утомило Ольгу Ивановну, она скучала, и ей
хотелось поскорее уйти от этих мужиков, от запаха речной сырости и сбросить с себя это
чувство физической нечистоты, которое она испытывала все время, живя в крестьянских
избах и кочуя из села в село. Если бы Рябовский не дал честного слова художникам, что он
проживет с ними здесь до 20 сентября, то можно было бы уехать сегодня же. И как бы это
было хорошо!
— Боже мой, — простонал Рябовский, — когда же наконец будет солнце? Не могу же я
солнечный пейзаж продолжать без солнца!..
— А у тебя есть этюд при облачном небе, — сказала Ольга Ивановна, выходя из-за
перегородки. — Помнишь, на правом плане лес, а на левом — стадо коров и гуси. Теперь ты
мог бы его кончить.
— Э! — поморщился художник. — Кончить! Неужели вы думаете, что сам я так глуп,
что не знаю, что мне нужно делать!
— Как ты ко мне переменился! — вздохнула Ольга Ивановна.
— Ну, и прекрасно.
У Ольги Ивановны задрожало лицо, она отошла к печке и заплакала.
— Да, недоставало только слез. Перестаньте! У меня тысячи причин плакать, однако же
я не плачу.
— Тысячи причин! — всхлипнула Ольга Ивановна. — Самая главная причина, что вы
уже тяготитесь мной. Да! — сказала она и зарыдала. — Если говорить правду, то вы
стыдитесь нашей любви. Вы всё стараетесь, чтобы художники не заметили, хотя этого
скрыть нельзя, и им всё давно уже известно.
— Ольга, я об одном прошу вас, — сказал художник умоляюще и приложив руку к
сердцу, — об одном: не мучьте меня! Больше мне от вас ничего не нужно!
— Но поклянитесь, что вы меня всё еще любите! — Это мучительно! — процедил
сквозь зубы художник и вскочил. — Кончится тем, что я брошусь в Волгу или сойду с ума!
Оставьте меня!
— Ну, убейте, убейте меня! — крикнула Ольга Ивановна. — Убейте!
Она опять зарыдала и пошла за перегородку. На соломенной крыше избы зашуршал
дождь. Рябовский схватил себя за голову и прошелся из угла в угол, потом с решительным
лицом, как будто желая что-то кому-то доказать, надел фуражку, перекинул через плечо