Page 154 - Рассказы. Повести. Пьесы

шутками. Ольга Ивановна ревновала Рябовского к картине и ненавидела ее, но из
вежливости простаивала перед картиной молча минут пять и, вздохнув, как вздыхают перед
святыней, говорила тихо:
— Да, ты никогда не писал еще ничего подобного. Знаешь, даже страшно.
Потом она начинала умолять его, чтобы он любил ее, не бросал, чтобы пожалел ее,
бедную и несчастную. Она плакала, целовала ему руки, требовала, чтобы он клялся ей в
любви, доказывала ему, что без ее хорошего влияния он собьется с пути и погибнет. И,
испортив ему хорошее настроение духа и чувствуя себя униженной, она уезжала к портнихе
или к знакомой актрисе похлопотать насчет билета.
Если она не заставала его в мастерской, то оставляла ему письмо, в котором клялась,
что если он сегодня не придет к ней, то она непременно отравится. Он трусил, приходил к
ней и оставался обедать. Не стесняясь присутствием мужа, он говорил ей дерзости, она
отвечала ему тем же. Оба чувствовали, что они связывают друг друга, что они деспоты и
враги, и злились, и от злости не замечали, что оба они неприличны и что даже стриженый
Коростелев понимает всё. После обеда Рябовский спешил проститься и уйти.
— Куда вы идете? — спрашивала его Ольга Ивановна в передней, глядя на него с
ненавистью.
Он, морщась и щуря глаза, называл какую-нибудь даму, общую знакомую, и было
видно, что это он смеется над ее ревностью и хочет досадить ей. Она шла к себе в спальню и
ложилась в постель; от ревности, досады, чувства унижения и стыда она кусала подушку и
начинала громко рыдать. Дымов оставлял Коростелева в гостиной, шел в спальню и,
сконфуженный, растерянный, говорил тихо:
— Не плачь громко, мама… Зачем? Надо молчать об этом… Надо не подавать вида…
Знаешь, что случилось, того уже не поправишь.
Не зная, как усмирить в себе тяжелую ревность, от которой даже в висках ломило, и
думая, что еще можно поправить дело, она умывалась, пудрила заплаканное лицо и летела к
знакомой даме. Не застав у нее Рябовского, она ехала к другой, потом к третьей… Сначала
ей было стыдно так ездить, но потом она привыкла, и случалось, что в один вечер она
объезжала всех знакомых женщин, чтобы отыскать Рябовского, и все понимали это.
Однажды она сказала Рябовскому про мужа:
— Этот человек гнетет меня своим великодушием!
Эта фраза ей так понравилась, что, встречаясь с художниками, которые знали об ее
романе с Рябовским, она всякий раз говорила про мужа, делая энергический жест рукой:
— Этот человек гнетет меня своим великодушием!
Порядок жизни был такой же, как в прошлом году. По средам бывали вечеринки.
Артист читал, художники рисовали, виолончелист играл, певец пел, и неизменно в половине
двенадцатого открывалась дверь, ведущая в столовую, и Дымов, улыбаясь, говорил:
— Пожалуйте, господа, закусить.
По-прежнему Ольга Ивановна искала великих людей, находила и не удовлетворялась и
опять искала. По-прежнему она каждый день возвращалась поздно ночью, но Дымов уже не
спал, как в прошлом году, а сидел у себя в кабинете и что-то работал. Ложился он часа в три,
а вставал в восемь.
Однажды вечером, когда она, собираясь в театр, стояла перед трюмо, в спальню вошел
Дымов во фраке и в белом галстуке. Он кротко улыбался и, как прежде, радостно смотрел
жене прямо в глаза. Лицо его сияло.
— Я сейчас диссертацию защищал, — сказал он, садясь и поглаживая колена.
— Защитил? — спросила Ольга Ивановна.
— Ого! — засмеялся он и вытянул шею, чтобы увидеть в зеркале лицо жены, которая
продолжала стоять к нему спиной и поправлять прическу. — Ого! — повторил он. —
Знаешь, очень возможно, что мне предложат приват-доцентуру по общей патологии. Этим
пахнет.
Видно было по его блаженному, сияющему лицу, что если бы Ольга Ивановна