Page 159 - Рассказы. Повести. Пьесы

свете костра, он, бледный, с печальным болезненным лицом, казался мальчиком.
— Оно, конечно, тут не рай, — говорил Толковый. — Сам видишь: вода, голые берега,
кругом глина и больше ничего… Святая давно уже прошла, а на реке лед идет, и утром
нынче снег был.
— Худо! худо! — сказал татарин и огляделся с испугом.
Шагах в десяти текла темная холодная река; она ворчала, хлюпала об изрытый
глинистый берег и быстро неслась куда-то в далекое море. У самого берега темнела большая
баржа, которую перевозчики называют «карбасом». Далеко на том берегу, потухая и
переливаясь, змейками ползали огни: это жгли прошлогоднюю траву. А за змейками опять
потемки. Слышно, как небольшие льдины стучат о баржу. Сыро, холодно…
Татарин взглянул на небо. Звезд так же много, как дома у него, такая же чернота
кругом, но чего-то недостает. Дома, в Симбирской губернии, совсем не такие звезды и не
такое небо.
— Худо! худо! — повторил он.
— Привыкнешь! — сказал Толковый и засмеялся. — Теперь ты еще молодой, глупый,
молоко на губах не обсохло, и кажется тебе по глупости, что несчастней тебя человека нет, а
придет время, сам скажешь: дай бог всякому такой жизни. Ты на меня погляди. Через неделю
времени пройдет вода и поставим тут паром, вы все пойдете по Сибири гулять, а я останусь и
зачну ходить от берега к берегу. Уж двадцать два года так хожу. День и ночь. Щука и нельма
под водой, а я над водой. И слава богу. Ничего мне не надо. Дай бог всякому такой жизни.
Татарин подложил в костер хворосту, лег поближе к огню и сказал:
— У меня отец хворый человек. Когда он помрет, мать и жена сюда приедут. Обещали.
— А на что тебе мать и жена? — спросил Толковый. — Одна глупость, брат. Это тебя
бес смущает, язви его душу. Ты его не слушай, проклятого. Не давай ему воли. Он тебе
насчет бабы, а ты ему назло: не желаю! Он тебе насчет воли, а ты упрись и — не желаю!
Ничего не надо! Нету ни отца, ни матери, ни жены, ни воли, ни двора, ни кола! Ничего не
надо, язви их душу!
Толковый потянул из бутылки и продолжал:
— Я, братуша, не мужик простой, не из хамского звания, а дьячковский сын и, когда на
воле жил в Курске, в сюртуке ходил, а теперь довел себя до такой точки, что могу голый на
земле спать и траву жрать. И дай бог всякому такой жизни. Ничего мне не надо и никого я не
боюсь, и так себя понимаю, что богаче и вольнее меня человека нет. Как прислали меня сюда
из России, я с первого же дня уперся: ничего не хочу! Бес мне и про жену, и про родню, и
про волю, а я ему: ничего мне не надо! Уперся на своем и вот, как видишь, хорошо живу, не
жалуюсь. А ежели кто даст поблажку бесу и хоть раз послушается, тот пропал, нет ему
спасения: завязнет в болоте по самую маковку и не вылезет. Не то, что ваш брат, глупый
мужик, но и благородные и образованные пропадают. Лет пятнадцать назад прислали сюда
из России одного барина. С братьями что-то там не поделил и в завещании фальшь сделал
какую-то. Сказывали, из князей или баронов, а может, и просто из чиновников — кто его
знает! Ну, приехал сюда барин и первым делом купил себе в Мухортинском дом и землю.
«Хочу, говорит, своим трудом жить, в поте лица, потому что, говорит, я теперь не господин,
а поселенец». Что ж, говорю, помогай бог, дело хорошее. Человек он был тогда молодой,
хлопотун, заботливый; сам и косил, бывало, и рыбу ловил, и верхом верст за шестьдесят
ездил. Только вот беда: с первого же года стал ездить в Гырино, в почтовую контору. Стоит,
бывало, у меня на пароме и вздыхает: «Эх, Семен, что-то долго не шлют мне из дому денег!»
Не надо, говорю, Василий Сергеич, денег. К чему они? Вы старое-то бросьте, забудьте, как
будто его вовсе не было, будто снилось оно только, а начинайте жить сызнова. Не слушайте,
говорю, беса, — он до добра не доведет, в петлю затянет. Теперь вы денег желаете, говорю, а
пройдет мало-мало времени и, гляди, чего другого захотите, а потом и еще ж еще. Ежели,
говорю, желаете для себя счастья, то первее всего ничего не желайте. Да… Уж ежели,
говорю ему, нас с вами судьба обидела горько, то нечего у ней милости просить и кланяться
ей в ножки, а надо пренебрегать и смеяться над ней. А то она сама насмеется. Так и говорю