Page 158 - Рассказы. Повести. Пьесы

— Да что! Я пришел сказать: кончается…
Он всхлипнул, сел на кровать рядом с ней и вытер слезы рукавом. Она сразу не поняла,
но вся похолодела и стала медленно креститься.
— Кончается… — повторил он тонким голоском и опять всхлипнул. — Умирает,
потому что пожертвовал собой… Какая потеря для науки! — сказал он с горечью. — Это,
если всех нас сравнить с ним, был великий, необыкновенный человек! Какие дарования!
Какие надежды он подавал нам всем! — продолжал Коростелев, ломая руки. — Господи
боже мой, это был бы такой ученый, какого теперь с огнем не найдешь. Оська Дымов, Оська
Дымов, что ты наделал! Ай-ай, боже мой!
Коростелев в отчаянии закрыл обеими руками лицо и покачал головой.
— А какая нравственная сила! — продолжал он, всё больше и больше озлобляясь на
кого-то. — Добрая, чистая, любящая душа — не человек, а стекло! Служил науке и умер от
науки. А работал, как вол, день и ночь, никто его не щадил, и молодой ученый, будущий
профессор, должен был искать себе практику и по ночам заниматься переводами, чтобы
платить вот за эти… подлые тряпки!
Коростелев поглядел с ненавистью на Ольгу Ивановну, ухватился за простыню обеими
руками и сердито рванул, как будто она была виновата.
— И сам себя не щадил, и его не щадили. Э, да что, в сущности!
— Да, редкий человек! — сказал кто-то басом в гостиной.
Ольга Ивановна вспомнила всю свою жизнь с ним, от начала до конца, со всеми
подробностями, и вдруг поняла, что это был в самом деле необыкновенный, редкий и, в
сравнении с теми, кого она знала, великий человек. И вспомнив, как к нему относились ее
покойный отец и все товарищи-врачи, она поняла, что все они видели в нем будущую
знаменитость. Стены, потолок, лампа и ковер на полу замигали ей насмешливо, как бы желая
сказать: «Прозевала! прозевала!» Она с плачем бросилась из спальни, шмыгнула в гостиной
мимо какого-то незнакомого человека и вбежала в кабинет к мужу. Он лежал неподвижно на
турецком диване, покрытый до пояса одеялом. Лицо его страшно осунулось, похудело и
имело серовато-желтый цвет, какого никогда не бывает у живых; и только по лбу, по черным
бровям да по знакомой улыбке можно было узнать, что это Дымов. Ольга Ивановна быстро
ощупала его грудь, лоб и руки. Грудь еще была тепла, но лоб и руки были неприятно
холодны. И полуоткрытые глаза смотрели не на Ольгу Ивановну, а на одеяло.
— Дымов! — позвала она громко. — Дымов!
Она хотела объяснить ему, что то была ошибка, что не всё еще потеряно, что жизнь еще
может быть прекрасной и счастливой, что он редкий, необыкновенный, великий человек и
что она будет всю жизнь благоговеть перед ним, молиться и испытывать священный страх…
— Дымов! — звала она его, трепля его за плечо и не веря тому, что он уже никогда не
проснется. — Дымов, Дымов же!
А в гостиной Коростелев говорил горничной:
— Да что тут спрашивать? Вы ступайте в церковную сторожку и спросите, где живут
богаделки. Они и обмоют тело и уберут — всё сделают, что нужно.
1891

В ссылке

Старый Семен, прозванный Толковым, и молодой татарин, которого никто не знал по
имени, сидели на берегу около костра; остальные три перевозчика находились в избе. Семен,
старик лет шестидесяти, худощавый и беззубый, но широкий в плечах и на вид еще
здоровый, был пьян; он давно бы уже пошел спать, но в кармане у него был полуштоф, и он
боялся, как бы в избе молодцы не попросили у него водки. Татарин был болен, томился и,
кутаясь в свои лохмотья, рассказывал, как хорошо в Симбирской губернии и какая у него
осталась дома красивая и умная жена. Ему было лет двадцать пять, не больше, а теперь, при