Page 189 - Рассказы. Повести. Пьесы

Вот он просидел уже полчаса, час, и ему надоело до тоски; неужели здесь можно
прожить день, неделю и даже годы, как эти люди? Ну, вот он сидел, прошелся и опять сел;
можно пойти и посмотреть в окно, и опять пройтись из угла в угол. А потом что? Так и
сидеть все время, как истукан, и думать? Нет, это едва ли возможно.
Андрей Ефимыч лег, но тотчас же встал, вытер рукавом со лба холодный пот и
почувствовал, что все лицо его запахло копченою рыбой. Он опять прошелся.
— Это какое-то недоразумение… — проговорил он, разводя руками в недоумении. —
Надо объясниться, тут недоразумение…
В это время проснулся Иван Дмитрич. Он сел и подпер щеки кулаками. Сплюнул.
Потом он лениво взглянул на доктора и, по-видимому, в первую минуту ничего не понял; но
скоро сонное лицо его стало злым и насмешливым.
— Ага, и вас засадили сюда, голубчик! — проговорил он сиплым спросонок голосом,
зажмурив один глаз. — Очень рад. То вы пили из людей кровь, а теперь из вас будут пить.
Превосходно!
— Это какое-то недоразумение, — проговорил Андрей Ефимыч, пугаясь слов Ивана
Дмитрича; он пожал плечами и повторил: — Недоразумение какое-то…
Иван Дмитрич опять сплюнул и лег.
— Проклятая жизнь! — проворчал он. — И что горько и обидно, ведь эта жизнь
кончится не наградой за страдания, не апофеозом, как в опере, а смертью; придут мужики и
потащут мертвого за руки и за ноги в подвал. Брр! Ну ничего… Зато на том свете будет наш
праздник… Я с того света буду являться сюда тенью и пугать этих гадин. Я их поседеть
заставлю.
Вернулся Мойсейка и, увидев доктора, протянул руку.
— Дай копеечку! — сказал он.

XVIII

Андрей Ефимыч отошел к окну и посмотрел в поле. Уже становилось темно и на
горизонте с правой стороны восходила холодная, багровая луна. Недалеко от больничного
забора, в ста саженях, не больше, стоял высокий белый дом, обнесенный каменною стеной.
Это была тюрьма.
«Вот она действительность!» — подумал Андрей Ефимыч, и ему стало страшно.
Были страшны и луна, и тюрьма, и гвозди на заборе, и далекий пламень в костопальном
заводе. Сзади послышался вздох. Андрей Ефимыч оглянулся и увидел человека с
блестящими звездами и с орденами на груди, который улыбался и лукаво подмигивал глазом.
И это показалось страшным.
Андрей Ефимыч уверял себя, что в луне и в тюрьме нет ничего особенного, что и
психически здоровые люди носят ордена и что все со временем сгниет и обратится в глину,
но отчаяние вдруг овладело им, он ухватился обеими руками за решетку и изо всей силы
потряс ее. Крепкая решетка не поддалась.
Потом, чтобы не так было страшно, он пошел к постели Ивана Дмитрича и сел.
— Я пал духом, дорогой мой, — пробормотал он, дрожа и утирая холодный пот. — Пал
духом.
— А вы пофилософствуйте, — сказал насмешливо Иван Дмитрич.
— Боже мой, боже мой… Да, да… Вы как-то изволили говорить, что в России нет
философии, но философствуют все, даже мелюзга. Но ведь от философствования мелюзги
никому нет вреда, — сказал Андрей Ефимыч таким тоном, как будто хотел заплакать и
разжалобить. — Зачем же, дорогой мой, этот злорадный смех? И как не философствовать
этой мелюзге, если она не удовлетворена? Умному, образованному, гордому,
свободолюбивому человеку, подобию божию, нет другого выхода, как идти лекарем в
грязный, глупый городишко, и всю жизнь банки, пиявки, горчишники! Шарлатанство,
узкость, пошлость! О боже мой!