Page 190 - Рассказы. Повести. Пьесы

— Вы болтаете глупости. Если в лекаря противно, шли бы в министры.
— Никуда, никуда нельзя. Слабы мы, дорогой… Был я равнодушен, бодро и здраво
рассуждал, а стоило только жизни грубо прикоснуться ко мне, как я пал духом…
прострация… Слабы мы, дрянные мы… И вы тоже, дорогой мой. Вы умны, благородны, с
молоком матери всосали благие порывы, но едва вступили в жизнь, как утомились и
заболели… Слабы, слабы!
Что-то еще неотвязчивое, кроме страха и чувства обиды, томило Андрея Ефимыча все
время с наступления вечера. Наконец он сообразил, что это ему хочется пива и курить.
— Я выйду отсюда, дорогой мой, — сказал он. — Скажу, чтобы сюда огня дали… Не
могу так… не в состоянии…
Андрей Ефимыч пошел к двери и отворил ее, но тотчас же Никита вскочил и загородил
ему дорогу.
— Куда вы? Нельзя, нельзя! — сказал он. — Пора спать!
— Но я только на минуту, по двору пройтись! — оторопел Андрей Ефимыч.
— Нельзя, нельзя, не приказано. Сами знаете.
Никита захлопнул дверь и прислонился к ней спиной.
— Но если я выйду отсюда, что кому сделается от этого? — спросил Андрей Ефимыч,
пожимая плечами. — Не понимаю! Никита, я должен выйти! — сказал он дрогнувшим
голосом. — Мне нужно!
— Не заводите беспорядков, нехорошо! — сказал наставительно Никита.
— Это черт знает что такое! — вскрикнул вдруг Иван Дмитрич и вскочил. — Какое он
имеет право не пускать? Как они смеют держать нас здесь? В законе, кажется, ясно сказано,
что никто не может быть лишен свободы без суда! Это насилие! Произвол!
— Конечно, произвол! — сказал Андрей Ефимыч, подбодряемый криком Ивана
Дмитрича. — Мне нужно, я должен выйти. Он не имеет права! Отпусти, тебе говорят!
— Слышишь, тупая скотина? — крикнул Иван Дмитрич и постучал кулаком в дверь. —
Отвори, а то я дверь выломаю! Живодер!
— Отвори! — крикнул Андрей Ефимыч, дрожа всем телом. — Я требую!
— Поговори еще! — ответил за дверью Никита. — Поговори!
— По крайней мере, поди позови сюда Евгения Федорыча! Скажи, что я прошу его
пожаловать… на минуту!
— Завтра они сами придут.
— Никогда нас не выпустят! — продолжал между тем Иван Дмитрич. — Сгноят нас
здесь! О господи, неужели же в самом деле на том свете нет ада и эти негодяи будут
прощены? Где же справедливость? Отвори, негодяй, я задыхаюсь! — крикнул он сиплым
голосом и навалился на дверь. — Я размозжу себе голову! Убийцы!
Никита быстро отворил дверь, грубо, обеими руками и коленом отпихнул Андрея
Ефимыча, потом размахнулся и ударил его кулаком по лицу. Андрею Ефимычу показалось,
что громадная соленая волна накрыла его с головой и платила к кровати; в самом деле, во
рту было солоно: вероятно, из зубов пошла кровь. Он, точно желая выплыть, замахал руками
и ухватился за чью-то кровать, и в это время почувствовал, что Никита два раза ударил его в
спину.
Громко вскрикнул Иван Дмитрич. Должно быть, и его били.
Затем все стихло. Жидкий лунный свет шел сквозь решетки, и на полу лежала тень,
похожая на сеть. Было страшно. Андрей Ефимыч лег и притаил дыхание; он с ужасом ждал,
что его ударят еще раз. Точно кто взял серп, воткнул в него и несколько раз повернул в груди
и в кишках. От боли он укусил подушку и стиснул зубы, и вдруг в голове его, среди хаоса,
ясно мелькнула страшная, невыносимая мысль, что такую же точно боль должны были
испытывать годами, изо дня в день эти люди, казавшиеся теперь при лунном свете черными
тенями. Как могло случиться, что в продолжение больше чем двадцати лет он не знал и не
хотел знать этого? Он не знал, не имел понятия о боли, значит, он не виноват, но совесть,
такая же несговорчивая и грубая, как Никита, заставила его похолодеть от затылка до пят.