Page 184 - Рассказы. Повести. Пьесы

неподвижно на диване и сознавать, что ты один в комнате! Истинное счастие невозможно
без одиночества. Падший ангел изменил богу, вероятно, потому, что захотел одиночества,
которого не знают ангелы. Андрей Ефимыч хотел думать о том, что он видел и слышал в
последние дни, но Михаил Аверьяныч не выходил у него из головы.
«А ведь он взял отпуск и поехал со мной из дружбы, из великодушия, — думал доктор
с досадой. — Хуже нет ничего, как эта дружеская опека. Ведь вот, кажется, и добр, и
великодушен, и весельчак, а скучен. Нестерпимо скучен. Так же вот бывают люди, которые
всегда говорят одни только умные и хорошие слова, но чувствуешь, что они тупые люди».
В следующие затем дни Андрей Ефимыч сказывался больным и не выходил из номера.
Он лежал лицом к спинке дивана и томился, когда друг развлекал его разговорами, или же
отдыхал, когда друг отсутствовал. Он досадовал на себя за то, что поехал, и на друга,
который с каждым днем становился вое болтливее и развязнее: настроить свои мысли на
серьезный, возвышенный лад ему никак не удавалось.
«Это меня пробирает действительность, о которой говорил Иван Дмитрич, — думал он,
сердясь на свою мелочность. — Впрочем, вздор… Приеду домой, и все пойдет
по-старому…»
И в Петербурге то же самое: он по целым дням не выходил из номера, лежал на диване
и вставал только затем, чтобы выпить пива.
Михаил Аверьяныч все время торопил ехать в Варшаву.
— Дорогой мой, зачем я туда поеду? — говорил Андреи Ефимыч умоляющим
голосом. — Поезжайте одни, а мне позвольте ехать домой! Прошу вас!
— Ни под каким видом! — протестовал Михаил Аверьяныч. — Это изумительный
город. В нем я провел пять счастливейших лет моей жизни!
У Андрея Ефимыча не хватило характера настоять на своем, и он скрепя сердце поехал
в Варшаву. Тут он не выходил из номера, лежал на диване и злился на себя, на друга и на
лакеев, которые упорно отказывались понимать по-русски, а Михаил Аверьяныч, по
обыкновению здоровый, бодрый и веселый, с утра до вечера гулял по городу и разыскивал
своих старых знакомых. Несколько раз он не ночевал дома. После одной ночи, проведенной
неизвестно где, он вернулся домой рано утром в сильно возбужденном состоянии, красный и
непричесанный. Он долго ходил из угла в угол, что-то бормоча про себя, потом остановился
и сказал:
— Честь прежде всего!
Походив еще немного, он схватил себя за голову и произнес трагическим голосом:
— Да, честь прежде всего! Будь проклята минута, когда мне впервые пришло в голову
ехать в этот Вавилон! Дорогой мой, — обратился он к доктору, — презирайте меня: я
проигрался! Дайте мне пятьсот рублей!
Андрей Ефимыч отсчитал пятьсот рублей и молча отдал их своему другу. Тот, все еще
багровый от стыда и гнева, бессвязно произнес какую-то ненужную клятву, надел фуражку и
вышел. Вернувшись часа через два, он повалился в кресло, громко вздохнул и сказал:
— Честь спасена! Едемте, мой друг! Ни одной минуты я не желаю остаться в этом
проклятом городе. Мошенники! Австрийские шпионы!
Когда приятели вернулись в свой город, был уже ноябрь и на улицах лежал глубокий
снег. Место Андрея Ефимыча занимал доктор Хоботов; он жил еще на старой квартире в
ожидании, когда Андрей Ефимыч приедет и очистит больничную квартиру. Некрасивая
женщина, которую он называл своею кухаркой, уже жила в одном из флигелей.
По городу ходили новые больничные сплетни. Говорили, что некрасивая женщина
поссорилась со смотрителем и этот будто бы ползал перед нею на коленях, прося прощения.
Андрею Ефимычу в первый же день по приезде пришлось отыскивать себе квартиру.
— Друг мой, — сказал ему робко почтмейстер, — извините за нескромный вопрос:
какими средствами, вы располагаете?
Андрей Ефимыч молча сосчитал свои деньги и сказал:
— Восемьдесят шесть рублей.