Page 196 - Рассказы. Повести. Пьесы

страха стал делать руками такие знаки, как будто хотел показать на пальцах, который теперь
час.
— Подойди, ничего, — сказал ласково Яков и поманил его к себе. — Подойди!
Глядя недоверчиво и со страхом, Ротшильд стал подходить и остановился от него на
сажень.
— А вы, сделайте милость, не бейте меня! — сказал он, приседая. — Меня Моисей
Ильич опять послали. Не бойся, говорят, поди опять до Якова и скажи, говорят, что без их
никак невозможно. В среду швадьба… Да-а! Господин Шаповалов выдают дочку жа
хорошего целовека… И швадьба будет богатая, у-у! — добавил жид и прищурил один глаз.
— Не могу… — проговорил Яков, тяжело дыша. — Захворал, брат.
И опять заиграл, и слезы брызнули из глаз на скрипку. Ротшильд внимательно слушал,
ставши к нему боком и скрестив на груди руки. Испуганное, недоумевающее выражение на
его лице мало-помалу сменилось скорбным и страдальческим, он закатил глаза, как бы
испытывая мучительный восторг, и проговорил: «Ваххх!..» И слезы медленно потекли у него
по щекам и закапали на зеленый сюртук.
И потом весь день Яков лежал и тосковал. Когда вечером батюшка, исповедуя, спросил
его, не помнит ли он за собою какого-нибудь особенного греха, то он, напрягая слабеющую
память, вспомнил опять несчастное лицо Марфы и отчаянный крик жида, которого укусила
собака, и сказал едва слышно:
— Скрипку отдайте Ротшильду.
— Хорошо, — ответил батюшка.
И теперь в городе все спрашивают: откуда у Ротшильда такая хорошая скрипка? Купил
он ее или украл, или, быть может, она попала к нему в заклад? Он давно уже оставил флейту
и играет теперь только на скрипке. Из-под смычка у него льются такие же жалобные звуки,
как в прежнее время из флейты, но когда он старается повторить то, что играл Яков, сидя на
пороге, то у него выходит нечто такое унылое и скорбное, что слушатели плачут, и сам он
под конец закатывает глаза и говорит: «Ваххх!..» И эта новая песня так понравилась в
городе, что Ротшильда приглашают к себе наперерыв купцы и чиновники и заставляют
играть ее по десяти раз.
1894

Студент

Погода вначале была хорошая, тихая. Кричали дрозды, и по соседству в болотах что-то
живое жалобно гудело, точно дуло в пустую бутылку. Протянул один вальдшнеп, и выстрел
по нем прозвучал в весеннем воздухе раскатисто и весело. Но когда стемнело в лесу,
некстати подул с востока холодный пронизывающий ветер, всё смолкло. По лужам
протянулись ледяные иглы, и стало в лесу неуютно, глухо и нелюдимо. Запахло зимой.
Иван Великопольский, студент духовной академии, сын дьячка, возвращаясь с тяги
домой, шел всё время заливным лугом по тропинке. У него закоченели пальцы, и разгорелось
от ветра лицо. Ему казалось, что этот внезапно наступивший холод нарушил во всем порядок
и согласие, что самой природе жутко, и оттого вечерние потемки сгустились быстрей, чем
надо. Кругом было пустынно и как-то особенно мрачно. Только на вдовьих огородах около
реки светился огонь; далеко же кругом и там, где была деревня, версты за четыре, всё
сплошь утопало в холодной вечерней мгле. Студент вспомнил, что, когда он уходил из дому,
его мать, сидя в сенях на полу, босая, чистила самовар, а отец лежал на печи и кашлял; по
случаю страстной пятницы дома ничего не варили, и мучительно хотелось есть. И теперь,
пожимаясь от холода, студент думал о том, что точно такой же ветер дул и при Рюрике, и
при Иоанне Грозном, и при Петре, и что при них была точно такая же лютая бедность, голод,
такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак,
чувство гнета, — все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдет еще тысяча лет,
жизнь не станет лучше. И ему не хотелось домой.