Page 200 - Рассказы. Повести. Пьесы

мне: «Это дядя… Это крёстный папа», и водила пальчиком по портретам, и в это время
по-детски касалась меня своим плечом, и я близко видел ее слабую, неразвитую грудь,
тонкие плечи, косу и худенькое тело, туго стянутое поясом.
Мы играли в крокет и lawn-tennis, гуляли по саду, пили чай, потом долго ужинали.
После громадной пустой залы с колоннами мне было как-то по себе в этом небольшом
уютном доме, в котором не было на стенах олеографий и прислуге говорили вы, и всё мне
казалось молодым и чистым, благодаря присутствию Лиды и Мисюсь, и всё дышало
порядочностью. За ужином Лида опять говорила с Белокуровым о земстве, о Балагине, о
школьных библиотеках. Это была живая, искренняя, убежденная девушка, и слушать ее было
интересно, хотя говорила она много и громко — быть может оттого, что привыкла говорить
в школе. Зато мой Петр Петрович, у которого еще со студенчества осталась манера всякий
разговор сводить на спор, говорил скучно, вяло и длинно, с явным желанием казаться умным
и передовым человеком. Жестикулируя, он опрокинул рукавом соусник, и на скатерти
образовалась большая лужа, но, кроме меня, казалось, никто не заметил этого.
Когда мы возвращались домой, было темно и тихо.
— Хорошее воспитание не в том, что ты не прольешь соуса на скатерть, а в том, что ты
не заметишь, если это сделает кто-нибудь другой, — сказал Белокуров и вздохнул. — Да,
прекрасная, интеллигентная семья. Отстал я от хороших людей, ах как отстал! А всё дела,
дела! Дела!
Он говорил о том, как много приходится работать, когда хочешь стать образцовым
сельским хозяином. А я думал: какой это тяжелый и ленивый малый! Он, когда говорил о
чем-нибудь серьезно, то с напряжением тянул «э-э-э-э», и работал так же, как говорил, —
медленно, всегда опаздывая, пропуская сроки. В его деловитость я плохо верил уже потому,
что письма, которые я поручал ему отправлять на почту, он по целым неделям таскал у себя
в кармане.
— Тяжелее всего, — бормотал он, идя рядом со мной, — тяжелее всего, что работаешь
и ни в ком не встречаешь сочувствия. Никакого сочувствия!

II

Я стал бывать у Волчаниновых. Обыкновенно я сидел на нижней ступени террасы;
меня томило недовольство собой, было жаль своей жизни, которая протекала так быстро и
неинтересно, и я всё думал о том, как хорошо было бы вырвать из своей груди сердце,
которое стало у меня таким тяжелым. А в это время на террасе говорили, слышался шорох
платьев, перелистывали книгу. Я скоро привык к тому, что днем Лида принимала больных,
раздавала книжки и часто уходила в деревню с непокрытой головой, под зонтиком, а вечером
громко говорила о земстве, о школах. Эта тонкая, красивая, неизменно строгая девушка с
маленьким, изящно очерченным ртом, всякий раз, когда начинался деловой разговор,
говорила мне сухо:
— Это для вас не интересно.
Я был ей не симпатичен. Она не любила меня за то, что я пейзажист и в своих картинах
не изображаю народных нужд и что я, как ей казалось, был равнодушен к тому, во что она
так крепко верила. Помнится, когда я ехал по берегу Байкала, мне встретилась девушка
бурятка, в рубахе и в штанах из синей дабы, верхом на лошади; я спросил у нее, не продаст
ли она мне свою трубку, и, пока мы говорили, она с презрением смотрела на мое европейское
лицо и на мою шляпу, и в одну минуту ей надоело говорить со мной, она гикнула и
поскакала прочь. И Лида точно так же презирала во мне чужого. Внешним образом она
никак не выражала своего нерасположения ко мне, но я чувствовал его и, сидя на нижней
ступени террасы, испытывал раздражение и говорил, что лечить мужиков, не будучи врачом,
значит обманывать их и что легко быть благодетелем, когда имеешь две тысячи десятин.
А ее сестра, Мисюсь, не имела никаких забот и проводила свою жизнь в полной
праздности, как я. Вставши утром, она тотчас же бралась за книгу и читала, сидя на террасе в