Page 206 - Рассказы. Повести. Пьесы

боги. Но этого никогда не будет — человечество выродится и от гения не останется и следа.
Когда не стало видно ворот, Женя остановилась и торопливо пожала мне руку.
— Спокойной ночи, — проговорила она, дрожа; плечи ее были покрыты только одною
рубашечкой, и она сжалась от холода. — Приходите завтра.
Мне стало жутко от мысли, что я останусь один, раздраженный, недовольный собой и
людьми; и я сам уже старался не глядеть на падающие звезды.
— Побудьте со мной еще минуту, — сказал я. — Прошу вас.
Я любил Женю. Должно быть, я любил ее за то, что она встречала и провожала меня, за
то, что смотрела на меня нежно и с восхищением. Как трогательно прекрасны были ее
бледное лицо, тонкая шея, тонкие руки, ее слабость, праздность, ее книги. А ум? Я
подозревал у нее недюжинный ум, меня восхищала широта ее воззрений, быть может,
потому что она мыслила иначе, чем строгая, красивая Лида, которая не любила меня. Я
нравился Жене как художник, я победил ее сердце своим талантом, и мне страстно хотелось
писать только для нее, и я мечтал о ней, как о своей маленькой королеве, которая вместе со
мною будет владеть этими деревьями, полями, туманом, зарею, этою природой, чудесной,
очаровательной, но среди которой я до сих пор чувствовал себя безнадежно одиноким и
ненужным.
— Останьтесь еще минуту, — попросил я. — Умоляю вас.
Я снял с себя пальто и прикрыл ее озябшие плечи; она, боясь показаться в мужском
пальто смешной и некрасивой, засмеялась и сбросила его, и в это время я обнял ее и стал
осыпать поцелуями ее лицо, плечи, руки.
— До завтра! — прошептала она и осторожно, точно боясь нарушить ночную тишину,
обняла меня. — Мы не имеем тайн друг от друга, я должна сейчас рассказать всё маме и
сестре… Это так страшно! Мама ничего, мама любит вас, но Лида!
Она побежала к воротам.
— Прощайте! — крикнула она.
И потом минуты две я слышал, как она бежала. Мне не хотелось домой, да и незачем
было идти туда. Я постоял немного в раздумье и тихо поплелся назад, чтобы еще взглянуть
на дом, в котором она жила, милый, наивный, старый дом, который, казалось, окнами своего
мезонина глядел на меня, как глазами, и понимал всё. Я прошел мимо террасы, сел на скамье
около площадки для lawn-tennis, в темноте под старым вязом, и отсюда смотрел на дом. В
окнах мезонина, в котором жила Мисюсь, блеснул яркий свет, потом покойный зеленый —
это лампу накрыли абажуром. Задвигались тени… Я был полон нежности, тишины и
довольства собою, довольства, что сумел увлечься и полюбить, и в то же время я чувствовал
неудобство от мысли, что в это же самое время, в нескольких шагах от меня, в одной из
комнат этого дома живет Лида, которая не любит, быть может, ненавидит меня. Я сидел и
всё ждал, не выйдет ли Женя, прислушивался, и мне казалось, будто в мезонине говорят.
Прошло около часа. Зеленый огонь погас, и не стало видно теней. Луна уже стояла
высоко над домом и освещала спящий сад, дорожки; георгины и розы в цветнике перед
домом были отчетливо видны и казались все одного цвета. Становилось очень холодно. Я
вышел из сада, подобрал на дороге свое пальто и не спеша побрел домой.
Когда на другой день после обеда я пришел к Волчаниновым, стеклянная дверь в сад
была открыта настежь. Я посидел на террасе, поджидая, что вот-вот за цветником на
площадке или на одной из аллей покажется Женя или донесется ее голос из комнат; потом я
прошел в гостиную, в столовую. Не было ни души. Из столовой я прошел длинным
коридором в переднюю, потом назад. Тут в коридоре было несколько дверей, и за одной из
них раздавался голос Лиды.
— Вороне где-то… бог… — говорила она громко и протяжно, вероятно, диктуя. — Бог
послал кусочек сыру… Вороне… где-то… Кто там? — окликнула она вдруг, услышав мои
шаги.
— Это я.
— А! Простите, я не могу сейчас выйти к вам, я занимаюсь с Дашей.