Page 202 - Рассказы. Повести. Пьесы

руках, стройная, красивая, освещенная солнцем, приказывала что-то работнику. Торопясь и
громко разговаривая, она приняла двух-трех больных, потом с деловым, озабоченным видом
ходила по комнатам, отворяя то один шкап, то другой, уходила в мезонин; ее долго искали и
звали обедать, и пришла она, когда мы уже съели суп. Все эти мелкие подробности я
почему-то помню и люблю, и весь этот день живо помню, хотя не произошло ничего
особенного. После обеда Женя читала, лежа в глубоком кресле, а я сидел на нижней ступени
террасы. Мы молчали. Всё небо заволокло облаками, и стал накрапывать редкий, мелкий
дождь. Было жарко, ветер давно уже стих, и казалось, что этот день никогда не кончится. К
нам на террасу вышла Екатерина Павловна, заспанная, с веером.
— О, мама, — сказала Женя, целуя у нее руку, — тебе вредно спать днем.
Они обожали друг друга. Когда одна уходила в сад, то другая уже стояла на террасе и,
глядя на деревья, окликала: «ау, Женя!» или: «мамочка, где ты?» Они всегда вместе
молились и обе одинаково верили, и хорошо понимали друг друга, даже когда молчали. И к
людям они относились одинаково. Екатерина Павловна также скоро привыкла и привязалась
ко мне, и когда я не появлялся два-три дня, присылала узнать, здоров ли я. На мои этюды она
смотрела тоже с восхищением, и с такою же болтливостью и так же откровенно, как Мисюсь,
рассказывала мне, что случилось, и часто поверяла мне свои домашние тайны.
Она благоговела перед своей старшей дочерью. Лида никогда не ласкалась, говорила
только о серьезном; она жила своею особенною жизнью и для матери и для сестры была
такою же священной, немного загадочной особой, как для матросов адмирал, который всё
сидит у себя в каюте.
— Наша Лида замечательный человек, — говорила часто мать. — Не правда ли?
И теперь, пока накрапывал дождь, мы говорили о Лиде.
— Она замечательный человек, — сказала мать и прибавила вполголоса тоном
заговорщицы, испуганно оглядываясь: — Таких днем с огнем поискать, хотя, знаете ли, я
начинаю немножко беспокоиться. Школа, аптечки, книжки — всё это хорошо, но зачем
крайности? Ведь ей уже двадцать четвертый год, пора о себе серьезно подумать. Этак за
книжками и аптечками и не увидишь, как жизнь пройдет… Замуж нужно.
Женя, бледная от чтения, с помятою прической, приподняла голову и сказала как бы
про себя, глядя на мать:
— Мамочка, всё зависит от воли божией!
И опять погрузилась в чтение.
Пришел Белокуров в поддевке и в вышитой сорочке. Мы играли в крокет и lawn-tennis,
потом, когда потемнело, долго ужинали, и Лида опять говорила о школах и о Балагине,
который забрал в свои руки весь уезд. Уходя в этот вечер от Волчаниновых, я уносил
впечатление длинного-длинного, праздного дня, с грустным сознанием, что всё кончается на
этом свете, как бы ни было длинно. Нас до ворот провожала Женя, и оттого, быть может, что
она провела со мной весь день от утра до вечера, я почувствовал, что без нее мне как будто
скучно и что вся эта милая семья близка мне; и в первый раз за всё лето мне захотелось
писать.
— Скажите, отчего вы живете так скучно, так не колоритно? — спросил я у
Белокурова, идя с ним домой. — Моя жизнь скучна, тяжела, однообразна, потому что я
художник, я странный человек, я издерган с юных дней завистью, недовольством собой,
неверием в свое дело, я всегда беден, я бродяга, но вы-то, вы, здоровый, нормальный
человек, помещик, барин, — отчего вы живете так неинтересно, так мало берете от жизни?
Отчего, например, вы до сих пор не влюбились в Лиду или Женю?
— Вы забываете, что я люблю другую женщину, — ответил Белокуров.
Это он говорил про свою подругу, Любовь Ивановну, жившую с ним вместе во
флигеле. Я каждый день видел, как эта дама, очень полная, пухлая, важная, похожая на
откормленную гусыню, гуляла по саду, в русском костюме с бусами, всегда под зонтиком, и
прислуга то и дело звала ее то кушать, то чай пить. Года три назад она наняла один из
флигелей под дачу, да так и осталась жить у Белокурова, по-видимому, навсегда. Она была