Page 203 - Рассказы. Повести. Пьесы

старше его лет на десять и управляла им строго, так что, отлучаясь из дому, он должен был
спрашивать у нее позволения. Она часто рыдала мужским голосом, и тогда я посылал сказать
ей, что если она не перестанет, то я съеду с квартиры; и она переставала.
Когда мы пришли домой, Белокуров сел на диван и нахмурился в раздумье, а я стал
ходить по зале, испытывая тихое волнение, точно влюбленный. Мне хотелось говорить про
Волчаниновых.
— Лида может полюбить только земца, увлеченного так же, как она, больницами и
школами, — сказал я. — О, ради такой девушки можно не только стать земцем, но даже
истаскать, как в сказке, железные башмаки. А Мисюсь? Какая прелесть эта Мисюсь!
Белокуров длинно, растягивая «э-э-э-э…», заговорил о болезни века — пессимизме.
Говорил он уверенно и таким тоном, как будто я спорил с ним. Сотни верст пустынной,
однообразной, выгоревшей степи не могут нагнать такого уныния, как один человек, когда
он сидит, говорит и неизвестно, когда он уйдет.
— Дело не в пессимизме и не в оптимизме, — сказал я раздраженно, — а в том, что у
девяноста девяти из ста нет ума.
Белокуров принял это на свой счет, обиделся и ушел.

III

— В Малозёмове гостит князь, тебе кланяется, — говорила Лида матери, вернувшись
откуда-то и снимая перчатки. — Рассказывал много интересного… Обещал опять поднять в
губернском собрании вопрос о медицинском пункте в Малозёмове, но говорит: мало
надежды. — И обратясь ко мне, она сказала: — Извините, я всё забываю, что для вас это не
может быть интересно.
Я почувствовал раздражение.
— Почему же не интересно? — спросил я и пожал плечами. — Вам не угодно знать мое
мнение, но уверяю вас, этот вопрос меня живо интересует.
— Да?
— Да. По моему мнению, медицинский пункт в Малозёмове вовсе не нужен.
Мое раздражение передалось и ей; она посмотрела на меня, прищурив глаза, и
спросила:
— Что же нужно? Пейзажи?
— И пейзажи не нужны. Ничего там не нужно.
Она кончила снимать перчатки и развернула газету, которую только что привезли с
почты; через минуту она сказала тихо, очевидно, сдерживая себя:
— На прошлой неделе умерла от родов Анна, а если бы поблизости был медицинский
пункт, то она осталась бы жива. И господа пейзажисты, мне кажется, должны бы иметь
какие-нибудь убеждения на этот счет.
— Я имею на этот счет очень определенное убеждение, уверяю вас, — ответил я, а она
закрылась от меня газетой, как бы не желая слушать. — По-моему, медицинские пункты,
школы, библиотечки, аптечки, при существующих условиях, служат только порабощению.
Народ опутан цепью великой, и вы не рубите этой цепи, а лишь прибавляете новые звенья —
вот вам мое убеждение.
Она подняла на меня глаза и насмешливо улыбнулась, а я продолжал, стараясь уловить
свою главную мысль:
— Не то важно, что Анна умерла от родов, а то, что все эти Анны, Мавры, Пелагеи с
раннего утра до потемок гнут спины, болеют от непосильного труда, всю жизнь дрожат за
голодных и больных детей, всю жизнь боятся смерти и болезней, всю жизнь лечатся, рано
блекнут, рано старятся и умирают в грязи и в вони; их дети, подрастая, начинают ту же
музыку, и так проходят сотни лет, и миллиарды людей живут хуже животных — только ради
куска хлеба, испытывая постоянный страх. Весь ужас их положения в том, что им некогда о
душе подумать, некогда вспомнить о своем образе и подобии; голод, холод, животный страх,