Page 221 - Рассказы. Повести. Пьесы

собою дружно. Ребята подозревали во мне религиозного сектанта и добродушно
подшучивали надо мною, говоря, что от меня даже родной отец отказался, и тут же
рассказывали, что сами они редко заглядывают в храм божий и что многие из них по десяти
лет на духу не бывали, и такое свое беспутство оправдывали тем, что маляр среди людей все
равно что галка среди птиц.
Ребята уважали меня и относились ко мне с почтением; им, очевидно, нравилось, что я
не пью, не курю и веду тихую, степенную жизнь. Их только неприятно шокировало, что я не
участвую в краже олифы и вместе с ними не хожу к заказчикам просить на чай. Кража
хозяйской олифы и краски была у маляров в обычае и не считалась кражей, и замечательно,
что даже такой справедливый человек, как Редька, уходя с работы, всякий раз уносил с
собою немножко белил и олифы. А просить на чай не стыдились даже почтенные старики,
имевшие в Макарихе собственные дома, и было досадно и стыдно, когда ребята гурьбой
поздравляли какое-нибудь ничтожество с первоначатием или окончанием и, получив от него
гривенник, униженно благодарили.
С заказчиками они держали себя как лукавые царедворцы, и мне почти каждый день
вспоминался шекспировский Полоний.
— А должно быть, дождь будет, — говорил заказчик, глядя на небо.
— Будет, беспременно будет! — соглашались маляры.
— Впрочем, облака не дождевые. Пожалуй, не будет дождя.
— Не будет, ваше высокородие! Верно, не будет.
Заглазно они относились к заказчикам вообще иронически, и когда, например, видели
барина, сидящего на балконе с газетой, то замечали:
— Газету читает, а есть небось нечего.
Дома у своих я не бывал. Возвращаясь с работы, я часто находил у себя записки,
короткие и тревожные, в которых сестра писала мне об отце: то он был за обедом как-то
особенно задумчив и ничего не ел, то пошатнулся, то заперся у себя и долго не выходил.
Такие известия волновали меня, я не мог спать и, случалось даже, ходил ночью по Большой
Дворянской мимо нашего дома, вглядываясь в темные окна и стараясь угадать, все ли дома
благополучно. По воскресеньям приходила ко мне сестра, но украдкой, будто не ко мне, а к
няньке. И если входила ко мне, то очень бледная, с заплаканными глазами, и тотчас же
начинала плакать.
— Наш отец не перенесет этого! — говорила она. — Если, не дай бог, с ним случится
что-нибудь, то тебя всю жизнь будет мучить совесть. Это ужасно, Мисаил! Именем нашей
матери умоляю тебя: исправься!
— Сестра, дорогая моя, — говорил я, — как исправляться, если я убежден, что
поступаю по совести? Пойми!
— Я знаю, что по совести, но, может быть, это можно как-нибудь иначе, чтобы никого
не огорчать.
— Ох, батюшки! — вздыхала за дверью старуха. — Пропала твоя головушка! Быть
беде, родимые мои, быть беде!

VI

В одно из воскресений ко мне неожиданно явился доктор Благово. Он был в кителе
поверх шелковой рубахи и в высоких лакированных сапогах.
— А я к вам! — начал он, крепко, по-студенчески, пожимая мне руку. — Каждый день
слышу про вас и все собираюсь к вам потолковать, как говорится, по душам. В городе
страшная скука, нет ни одной живой души, не с кем слово сказать. Жарко, мать
пречистая! — продолжал он, снимая китель и оставаясь в одной шелковой рубахе. —
Голубчик, позвольте с вами поговорить!
Мне самому было скучно и давно уже хотелось побыть в обществе не маляров. Я
искренно обрадовался ему.