Page 222 - Рассказы. Повести. Пьесы

— Начну с того, — сказал он, садясь на мою постель, — что я вам сочувствую от всей
души и глубоко уважаю эту вашу жизнь. Здесь в городе вас не понимают, да и некому
понимать, так как, сами знаете, здесь, за весьма малыми исключениями, всё гоголевские
свиные рыла. Но я тогда же на пикнике сразу угадал вас. Вы — благородная душа, честный,
возвышенный человек! Уважаю вас и считаю за великую честь пожать вашу руку! —
продолжал он восторженно. — Чтобы изменить так резко и круто свою жизнь, как сделали
это вы, нужно было пережить сложный душевный процесс, и, чтобы продолжать теперь эту
жизнь и постоянно находиться на высоте своих убеждений, вы должны изо дня в день
напряженно работать и умом и сердцем. Теперь, для начала нашей беседы, скажите, не
находите ли вы, что если бы силу воли, это напряжение, всю эту потенцию, вы затратили на
что-нибудь другое, например, на то, чтобы сделаться со временем великим ученым или
художником, то ваша жизнь захватывала бы шире и глубже и была бы продуктивнее во всех
отношениях?
Мы разговорились, и когда у нас зашла речь о физическом труде, то я выразил такую
мысль: нужно, чтобы сильные не порабощали слабых, чтобы меньшинство не было для
большинства паразитом или насосом, высасывающим из него хронически лучшие соки, то
есть нужно, чтобы все без исключения — и сильные и слабые, богатые и бедные, равномерно
участвовали в борьбе за существование, каждый сам за себя, а в этом отношении нет
лучшего нивелирующего средства, как физический труд в качестве общей, для всех
обязательной повинности.
— Стало быть, по-вашему, физическим трудом должны заниматься все без
исключения? — спросил доктор.
— Да.
— А не находите ли вы, что если все, в том числе и лучшие люди, мыслители и великие
ученые, участвуя в борьбе за существование каждый сам за себя, станут тратить время на
битье щебня и окраску крыш, то это может угрожать прогрессу серьезною опасностью?
— В чем же опасность? — спросил я. — Ведь прогресс — в делах любви, в исполнении
нравственного закона. Если вы никого не порабощаете, никому не в тягость, то какого вам
нужно еще прогресса?
— Но позвольте! — вдруг вспылил Благово, вставая. — Но позвольте! Если улитка в
своей раковине занимается личным самосовершенствованием и ковыряется в нравственном
законе, то вы это называете прогрессом?
— Почему же — ковыряется? — обиделся я. — Если вы не заставляете своих ближних
кормить вас, одевать, возить, защищать вас от врагов, то в жизни, которая вся построена на
рабстве, разве это не прогресс? По-моему, это прогресс самый настоящий и, пожалуй,
единственно возможный и нужный для человека.
— Пределы общечеловеческого, мирового прогресса в бесконечности, и говорить о
каком-то «возможном» прогрессе, ограниченном нашими нуждами или временными
воззрениями, это, извините, даже странно.
— Если пределы прогресса в бесконечности, как вы говорите, то, значит, цели его
неопределенны, — сказал я. — Жить и не знать определенно, для чего живешь!
— Пусть! Но это «не знать» не так скучно, как ваше «знать». Я иду по лестнице,
которая называется прогрессом, цивилизацией, культурой, иду и иду, не зная определенно,
куда иду, но, право, ради одной этой чудесной лестницы стоит жить; а вы знаете, ради чего
живете, — ради того, чтобы одни не порабощали других, чтобы художник и тот, кто
растирает для него краски, обедали одинаково. Но ведь это мещанская, кухонная, серая
сторона жизни, и для нее одной жить — неужели не противно? Если одни насекомые
порабощают других, то и черт с ними, пусть съедают друг друга! Не о них нам надо
думать, — ведь они все равно помрут и сгниют, как ни спасайте их от рабства, — надо
думать о том великом иксе, который ожидает все человечество в отдаленном будущем.
Благово спорил со мною горячо, но в то же время было заметно, что его волнует
какая-то посторонняя мысль.