Page 223 - Рассказы. Повести. Пьесы

— Должно быть, ваша сестра не придет, — сказал он, посмотрев на часы. — Вчера она
была у наших и говорила, что будет у вас. Вы всё толкуете — рабство, рабство… —
продолжал он. — Но ведь это вопрос частный, и все такие вопросы решаются человечеством
постепенно, само собой.
Заговорили о постепенности. Я сказал, что вопрос — делать добро или зло, каждый
решает сам за себя, не дожидаясь, когда человечество подойдет к решению этого вопроса
путем постепенного развития. К тому же постепенность — палка о двух концах. Рядом с
процессом постепенного развития идей гуманных наблюдается и постепенный рост идей
иного рода. Крепостного права нет, зато растет капитализм. И в самый разгар
освободительных идей, так же как во времена Батыя, большинство кормит, одевает и
защищает меньшинство, оставаясь само голодным, раздетым и беззащитным. Такой порядок
прекрасно уживается с какими угодно веяниями и течениями, потому что искусство
порабощения тоже культивируется постепенно. Мы уже не дерем на конюшне наших лакеев,
но мы придаем рабству утонченные формы, по крайней мере, умеем находить для него
оправдание в каждом отдельном случае. У нас идеи — идеями, но если бы теперь, в конце
XIX века, можно было взвалить на рабочих еще также наши самые неприятные
физиологические отправления, то мы взвалили бы и потом, конечно, говорили бы в свое
оправдание, что если, мол, лучшие люди, мыслители и великие ученые станут тратить свое
золотое время на эти отправления, то прогрессу может угрожать серьезная опасность.
Но вот пришла и сестра. Увидев доктора, она засуетилась, встревожилась и тотчас же
заговорила о том, что ей пора домой, к отцу.
— Клеопатра Алексеевна, — сказал Благово убедительно, прижимая обе руки к
сердцу, — что станется с вашим батюшкой, если вы проведете со мною и братом
каких-нибудь полчаса?
Он был простосердечен и умел сообщать свое оживление другим. Моя сестра, подумав
минуту, рассмеялась и повеселела вдруг, внезапно, как тогда на пикнике. Мы пошли в поле
и, расположившись на траве, продолжали наш разговор и смотрели на город, где все окна,
обращенные на запад, казались ярко-золотыми оттого, что заходило солнце.
После этого, всякий раз когда приходила ко мне сестра, являлся и Благово, и оба
здоровались с таким видом, как будто встреча их у меня была нечаянной. Сестра слушала,
как я и доктор спорили, и в это время выражение у нее было радостно-восторженное,
умиленное и пытливое, и мне казалось, что перед ее глазами открывался мало-помалу иной
мир, какого она раньше не видала даже во сне и какой старалась угадать теперь. Без доктора
она была тиха и грустна, и если теперь иногда плакала, сидя на моей постели, то уже по
причинам, о которых не говорила.
В августе Редька приказал нам собираться на линию. Дня за два перед тем, как нас
«погнали» за город, ко мне пришел отец. Он сел и не спеша, не глядя на меня, вытер свое
красное лицо, потом достал из кармана наш городской «Вестник» и медленно, с ударением
на каждом слове, прочел о том, что мой сверстник, сын управляющего конторою
Государственного банка, назначен начальником отделения в казенной палате.
— А теперь взгляни на себя, — сказал он, складывая газету, — нищий, оборванец,
негодяй! Даже мещане и крестьяне получают образование, чтобы стать людьми, а ты,
Полознев, имеющий знатных, благородных предков, стремишься в грязь! Но я пришел сюда
не для того, чтобы разговаривать с тобою; на тебя я уже махнул рукой, — продолжал он
придушенным голосом, вставая. — Я пришел затем, чтобы узнать: где твоя сестра, негодяй?
Она ушла из дому после обеда, и вот уже восьмой час, а ее нет. Она стала часто уходить, не
говоря мне, она уже менее почтительна, — и я вижу тут твое злое, подлое влияние. Где она?
В руках у него был знакомый мне зонтик, и я уже растерялся и вытянулся, как
школьник, ожидая, что отец начнет бить меня, но он заметил взгляд мой, брошенный на
зонтик, и, вероятно, это сдержало его.
— Живи как хочешь! — сказал он. — Я лишаю тебя моего благословения!
— Батюшки-светы! — бормотала за дверью нянька. — Бедная, несчастная твоя