Page 224 - Рассказы. Повести. Пьесы

головушка! Ох, чует мое сердце, чует!
Я работал на линии. Весь август непрерывно шли дожди, было сыро и холодно; с полей
не свозили хлеба, и в больших хозяйствах, где косили машинами, пшеница лежала не в
копнах, а в кучах, и я помню, как эти печальные кучи с каждым днем становились все
темнее, и зерно прорастало в них. Работать было трудно; ливень портил все, что мы успевали
сделать. Жить и спать в станционных зданиях нам не позволялось, и ютились мы в грязных,
сырых землянках, где летом жила «чугунка», и по ночам я не мог спать от холода и оттого,
что по лицу и по рукам ползали мокрицы. А когда работали около мостов, то по вечерам
приходила к нам гурьбой «чугунка» только затем, чтобы бить маляров, — для нее это был
род спорта. Нас били, выкрадывали у нас кисти и, чтобы раздразнить нас и вызвать на драку,
портили нашу работу, например, вымазывали будки зеленою краской. В довершение всех
наших бед Редька стал платить крайне неисправно. Все малярные работы на участке были
сданы подрядчику, этот сдал другому, и уже этот сдал Редьке, выговорив себе процентов
двадцать. Работа сама по себе была невыгодна, а тут еще дожди; время пропадало даром, мы
не работали, а Редька был обязан платить ребятам поденно. Голодные маляры едва не били
его, обзывали жуликом, кровопийцей, Иудой-христопродавцем, а он, бедняга, вздыхал, в
отчаянии воздевал к небу руки и то и дело ходил к госпоже Чепраковой за деньгами.

VII

Наступила дождливая, грязная, темная осень. Наступила безработица, и я дня по три
сидел дома без дела или же исполнял разные не малярные работы, например, таскал землю
для черного наката, получая за это по двугривенному в день. Доктор Благово уехал в
Петербург. Сестра не приходила ко мне. Редька лежал у себя дома больной, со дня на день
ожидая смерти.
И настроение было осеннее. Быть может, оттого, что, ставши рабочим, я уже видел
нашу городскую жизнь только с ее изнанки, почти каждый день мне приходилось делать
открытия, приводившие меня просто в отчаяние. Те мои сограждане, о которых раньше я не
был никакого мнения или которые с внешней стороны представлялись вполне порядочными,
теперь оказывались людьми низкими, жестокими, способными на всякую гадость. Нас,
простых людей, обманывали, обсчитывали, заставляли по целым часам дожидаться в
холодных сенях или в кухне, нас оскорбляли и обращались с нами крайне грубо. Осенью в
нашем клубе я оклеивал обоями читальню и две комнаты; мне заплатили по семи копеек за
кусок, но приказали расписаться — по двенадцати, и когда я отказался исполнить это, то
благообразный господин в золотых очках, должно быть один из старшин клуба, сказал мне:
— Если ты, мерзавец, будешь еще много разговаривать, то я тебе всю морду побью.
И когда лакей шепнул ему, что я сын архитектора Полознева, то он сконфузился,
покраснел, но тотчас же оправился и сказал:
— А черт с ним!
В лавках нам, рабочим, сбывали тухлое мясо, леглую муку и спитой чай; в церкви нас
толкала полиция, в больницах нас обирали фельдшера и сиделки, и если мы по бедности не
давали им взяток, то нас в отместку кормили из грязной посуды; на почте самый маленький
чиновник считал себя вправе обращаться с нами, как с животными, и кричать грубо и нагло:
«Обожди! Куда лезешь?» Даже дворовые собаки — и те относились к нам недружелюбно и
бросались на нас с какою-то особенною злобой. Но главное, что больше всего поражало меня
в моем новом положении, это совершенное отсутствие справедливости, именно то самое, что
у народа определяется словами: «Бога забыли». Редкий день обходился без мошенничества.
Мошенничали и купцы, продававшие нам олифу, и подрядчики, и ребята, и сами заказчики.
Само собою, ни о каких наших правах не могло быть и речи, и свои заработанные деньги мы
должны были всякий раз выпрашивать как милостыню, стоя у черного крыльца без шапок.
Я оклеивал в клубе одну из комнат, смежных с читальней; вечером, когда я уже
собирался уходить, в эту комнату вошла дочь инженера Должикова с пачкой книг в руках.