Page 225 - Рассказы. Повести. Пьесы

Я поклонился ей.
— А, здравствуйте! — сказала она, тотчас же узнав меня и протягивая руку. — Очень
рада вас видеть.
Она улыбалась и осматривала с любопытством и с недоумением мою блузу, ведро с
клейстером, обои, растянутые на полу; я смутился, и ей тоже стало неловко.
— Вы извините, что я на вас смотрю так, — сказала она. — Мне много говорили о вас.
Особенно доктор Благово, — он просто влюблен в вас. И с сестрой вашей я уже
познакомилась; милая, симпатичная девушка, но я никак не могла убедить ее, что в вашем
опрощении нет ничего ужасного. Напротив, вы теперь самый интересный человек в городе.
Она опять поглядела на ведро с клейстером, на обои и продолжала:
— Я просила доктора Благово познакомить меня с вами поближе, но, очевидно, он
забыл или не успел. Как бы ни было, мы все-таки знакомы, и если бы вы пожаловали ко мне
как-нибудь запросто, то я была бы вам чрезвычайно обязана. Мне так хочется поговорить! Я
простой человек, — сказала она, протягивая мне руку, — и, надеюсь, у меня вы будете без
стеснения. Отца нет, он в Петербурге.
Она ушла в читальню, шурша платьем, а я, придя домой, долго не мог уснуть.
В эту же невеселую осень какая-то добрая душа, очевидно желая хотя немного
облегчить мое существование, изредка присылала мне то чаю и лимонов, то печений, то
жареных рябчиков. Карповна говорила, что приносил это всякий раз солдат, а от кого —
неизвестно; и солдат расспрашивал, здоров ли я, каждый ли день я обедаю и есть ли у меня
теплое платье. Когда наступили морозы, мне таким же образом, в мое отсутствие, с солдатом
прислали мягкий вязаный шарф, от которого шел нежный, едва уловимый запах духов, и я
угадал, кто была моя добрая фея. От шарфа пахло ландышами, любимыми духами Анюты
Благово.
К зиме набралось больше работы, стало веселей. Редька опять ожил, и мы вместе
работали в кладбищенской церкви, где шпатлевали иконостас для позолоты. Это была работа
чистая, покойная и, как говорили наши, спорая. В один день можно было много сработать, и
притом время бежало быстро, незаметно. Ни брани, ни смеха, ни громких разговоров. Само
место обязывало к тишине и благочинию и располагало к тихим, серьезным мыслям.
Погруженные в работу, мы стояли или сидели неподвижно, как статуи; была тишина
мертвая, какая подобает кладбищу, так что если падал инструмент или трещал огонь в
лампадке, то звуки эти раздавались гулко и резко — и мы оглядывались. После долгой
тишины слышалось гуденье, точно летели пчелы: это у притвора, не торопясь, вполголоса,
отпевали младенца; или живописец, писавший на куполе голубя и вокруг него звезды,
начинал тихо посвистывать и, спохватившись, тотчас же умолкал; или Редька, отвечая своим
мыслям, говорил со вздохом: «Все может быть! Все может быть!»; или над нашими головами
раздавался медленный заунывный звон, и маляры замечали, что это, должно быть, богатого
покойника несут…
Дни проводил я в этой тишине, в церковных сумерках, а в длинные вечера играл на
бильярде или ходил в театр на галерею в своей новой триковой паре, которую я купил себе
на заработанные деньги. У Ажогиных уже начались спектакли и концерты; декорации писал
теперь один Редька. Он рассказывал мне содержание пьес и живых картин, какие ему
приходилось видеть у Ажогиных, и я слушал его с завистью. Меня сильно тянуло на
репетиции, но идти к Ажогиным я не решался.
За неделю до Рождества приехал доктор Благово. И опять мы спорили и по вечерам
играли на бильярде. Играя, он снимал сюртук и расстегивал на груди рубаху и вообще
старался почему-то придать себе вид отчаянного кутилы. Пил он немного, но шумно и
ухитрялся оставлять в таком плохом, дешевом трактире, как «Волга», по двадцати рублей в
вечер.
Опять у меня стала бывать сестра; оба они, увидев друг друга, всякий раз удивлялись,
но по радостному, виноватому лицу ее видно было, что встречи эти были не случайны.
Как-то вечером, когда мы играли на бильярде, доктор сказал мне: