Page 243 - Рассказы. Повести. Пьесы

стороны, допустим, что ты работаешь долго, очень долго, всю жизнь, что в конце концов
получаются кое-какие практические результаты, но что они, эти твои результаты, что они
могут против таких стихийных сил, как гуртовое невежество, голод, холод, вырождение?
Капля в море! Тут нужны другие способы борьбы, сильные, смелые, скорые! Если в самом
деле хочешь быть полезен, то выходи из тесного круга обычной деятельности и старайся
действовать сразу на массу! Нужна прежде всего шумная, энергичная проповедь. Почему
искусство, например, музыка, так живуче, так популярно и так сильно на самом деле? А
потому, что музыкант или певец действует сразу на тысячи. Милое, милое искусство! —
продолжала она, мечтательно глядя на небо. — Искусство дает крылья и уносит
далеко-далеко! Кому надоела грязь, мелкие грошовые интересы, кто возмущен, оскорблен и
негодует, тот может найти покой и удовлетворение только в прекрасном.
Когда мы подъезжали к Куриловке, погода была ясная, радостная. Кое-где во дворах
молотили, пахло ржаною соломой. За плетнями ярко краснела рябина, и деревья кругом,
куда ни взглянешь, были все золотые или красные. На колокольне звонили, несли к школе
образа, и было слышно, как пели: «Заступница усердная». А какой прозрачный воздух, как
высоко летали голуби!
Служили в классной молебен. Потом куриловские крестьяне поднесли Маше икону, а
дубеченские — большой крендель и позолоченную солонку. И Маша разрыдалась.
— А ежели что было сказано лишнее или какие неудовольствия, то простите, — сказал
один старик и поклонился ей и мне.
Когда мы ехали домой, Маша оглядывалась на школу; зеленая крыша, выкрашенная
мною и теперь блестевшая на солнце, долго была видна нам. И я чувствовал, что взгляды,
которые бросала теперь Маша, были прощальные.

XVI

Вечером она собралась в город.
В последнее время она часто уезжала в город и там ночевала. В ее отсутствие я не мог
работать, руки у меня опускались и слабели; наш большой двор казался скучным,
отвратительным пустырем, сад шумел сердито, и без нее дом, деревья, лошади для меня уже
не были «наши».
Я никуда не выходил из дому, а все сидел за ее столом, около ее шкапа с
сельскохозяйственными книгами, этими бывшими фаворитами, теперь уже ненужными,
смотревшими на меня так сконфуженно. По целым часам, пока било семь, восемь, девять,
пока за окнами наступала осенняя ночь, черная, как сажа, я осматривал ее старую перчатку,
или перо, которым она всегда писала, или ее маленькие ножницы; я ничего не делал и ясно
сознавал, что если раньше делал что-нибудь, если пахал, косил, рубил, то потому только, что
этого хотела она. И если бы она послала меня чистить глубокий колодец, где бы я стоял по
пояс в воде, то я полез бы и в колодец, не разбирая, нужно это или нет. А теперь, когда ее не
было возле, Дубечня с ее развалинами, неубранством, с хлопающими ставнями, с ворами,
ночными и дневными, представлялась мне уже хаосом, в котором всякая работа была бы
бесполезна. Да и для чего мне было тут работать, для чего заботы и мысли о будущем, если я
чувствовал, что из-под меня уходит почва, что роль моя здесь, в Дубечне, уже сыграна, что
меня, одним словом, ожидает та же участь, которая постигла книги по сельскому хозяйству?
О, какая это была тоска ночью, в часы одиночества, когда я каждую минуту прислушивался с
тревогой, точно ждал, что вот-вот кто-нибудь крикнет, что мне пора уходить. Мне не было
жаль Дубечни, мне было жаль своей любви, для которой, очевидно, тоже наступила уже своя
осень. Какое это огромное счастье любить и быть любимым и какой ужас чувствовать, что
начинаешь сваливаться с этой высокой башни!
Маша вернулась из города на другой день к вечеру. Она была недовольна чем-то, но
скрывала это и только сказала, зачем это вставлены все зимние рамы, — этак задохнуться
можно. Я выставил две рамы. Нам есть не хотелось, но мы сели и поужинали.