Page 246 - Рассказы. Повести. Пьесы

и на лице было нехорошее, задорное выражение, точно она хотела сделать всем нам вызов
или крикнуть на нас, как на лошадей: «Эй, вы, милые!»
И, должно быть, в это время она была очень похожа на своего деда-ямщика.
— И ты здесь? — спросила она, подавая мне руку. — Ты слышал, как я пела? Ну, как
ты находишь? — И, не дожидаясь моего ответа, она продолжала: — Очень кстати, что ты
здесь. Сегодня ночью я уезжаю ненадолго в Петербург. Ты меня отпустишь?
В полночь я провожал ее на вокзал. Она нежно обняла меня, вероятно, в благодарность
за то, что я не задавал ненужных вопросов, и обещала писать мне, а я долго сжимал ее руки и
целовал их, едва сдерживая слезы, не говоря ей ни слова.
А когда она уехала, я стоял, смотрел на удалявшиеся огни, ласкал ее в своем
воображении и тихо говорил:
— Милая моя Маша, великолепная Маша…
Ночевал я в Макарихе у Карповны, а утром уже вместе с Редькой обивал мебель у
одного богатого купца, выдававшего свою дочь за доктора.

XVII

В воскресенье после обеда приходила ко мне сестра и пила со мною чай.
— Теперь я очень много читаю, — говорила она, показывая мне книги, которые она,
идя ко мне, взяла из городской библиотеки. — Спасибо твоей жене и Владимиру, они
возбудили во мне самосознание. Они спасли меня, сделали то, что я теперь чувствую себя
человеком. Прежде, бывало, я не спала по ночам от разных забот: «Ах, за неделю у нас
сошло много сахару! ах, как бы не пересолить огурцы!» И теперь я тоже не сплю, но у меня
уже другие мысли. Я мучаюсь, что так глупо, малодушно прошла у меня половина жизни.
Свое прошлое я презираю, стыжусь его, а на отца я смотрю теперь как на своего врага. О, как
я благодарна твоей жене! А Владимир? Это такой чудный человек! Они открыли мне глаза.
— Это нехорошо, что ты не спишь по ночам, — сказал я.
— Ты думаешь, я больна? Нисколько. Владимир выслушал меня и говорил, что я
совершенно здорова. Но дело не в здоровье, оно не так важно… Ты мне скажи: я права?
Она нуждалась в нравственной поддержке — это было очевидно. Маша уехала, доктор
Благово был в Петербурге, и в городе не оставалось никого, кроме меня, кто бы мог сказать
ей, что она права. Она пристально вглядывалась мне в лицо, стараясь прочесть мои тайные
мысли, и если я при ней задумывался и молчал, то она это принимала на свой счет и
становилась печальна. Приходилось все время быть настороже, и когда она спрашивала
меня, права ли она, то я спешил ответить ей, что она права и что я глубоко ее уважаю.
— Ты знаешь? Мне у Ажогиных дали роль, — продолжала она. — Хочу играть на
сцене. Хочу жить, одним словом, хочу пить из полной чаши. Таланта у меня нет никакого, и
роль всего в десять строк, но все же это неизмеримо выше и благороднее, чем разливать чай
по пяти раз на день и поглядывать, не съела ли кухарка лишнего куска. А главное, пусть
наконец отец увидит, что и я способна на протест.
После чаю она легла на мою постель и полежала некоторое время с закрытыми глазами,
очень бледная.
— Какая слабость! — проговорила она, поднимаясь. — Владимир говорил, что все
городские женщины и девушки малокровны от безделья. Какой умный человек Владимир!
Он прав, бесконечно прав. Надо работать!
Через два дня она пришла к Ажогиным на репетицию, с тетрадкой. Она была в черном
платье, с коралловою ниткой на шее, с брошью, похожею издали на слоеный пирожок, и в
углах были большие серьги, в которых блестело по брильянту. Когда я взглянул на нее, то
мне стало неловко: меня поразила безвкусица. Что она некстати надела серьги и брильянты и
была странно одета, заметили и другие; я видел на лицах улыбки и слышал, как кто-то
проговорил, смеясь:
— Клеопатра Египетская.