Page 240 - Рассказы. Повести. Пьесы

— Поймите, — убеждал ее доктор, — поймите, что если вы строите эту школу и
вообще делаете добро, то не для мужиков, а во имя культуры, во имя будущего. И чем эти
мужики хуже, тем больше поводов строить школу. Поймите!
В голосе его, однако, слышалась неуверенность, и мне казалось, что он вместе с Машей
ненавидел мужиков.
Маша часто уходила на мельницу и брала с собою сестру, и обе, смеясь, говорили, что
они идут посмотреть на Степана, какой он красивый. Степан, как оказалось, был медлителен
и неразговорчив только с мужчинами, в женском же обществе держал себя развязно и
говорил без умолку. Раз, придя на реку купаться, я невольно подслушал разговор. Маша и
Клеопатра, обе в белых платьях, сидели на берегу под ивой, в широкой тени, а Степан стоял
возле, заложив руки назад, и говорил:
— Нешто мужики — люди? Не люди, а, извините, зверье, шарлатаны. Какая у мужика
жизнь? Только есть да пить, харчи бы подешевле, да в трактире горло драть без ума; и ни
тебе разговоров хороших, ни обращения, ни формальности, а так — невежа! И сам в грязи, и
жена в грязи, и дети в грязи, в чем был, в том и лег, картошку из щей тащит прямо пальцами,
квас пьет с тараканом, — хоть бы подул!
— Бедность ведь! — вступилась сестра.
— Какая бедность! Оно точно, нужда, да ведь нужда нужде рознь, сударыня. Вот ежели
человек в остроге сидит, или, скажем, слепой, или без ног, то это, действительно, не дай бог
никому, а ежели он на воле, при своем уме, глаза и руки у него есть, сила есть, бог есть, то
чего ему еще? Баловство, сударыня, невежество, а не бедность. Ежели вот вы, положим,
хорошие господа, по образованию вашему, из милости пожелаете оказать ему способие, то
он ваши деньги пропьет по своей подлости или, того хуже, сам откроет питейное заведение и
на ваши деньги начнет народ грабить. Вы изволите говорить — бедность. А разве богатый
мужик живет лучше? Тоже, извините, как свинья. Грубиян, горлан, дубина, идет поперек
себя толще, морда пухлая, красная — так бы, кажется, размахнулся и ляпнул его, подлеца.
Вот Ларион дубеченский тоже богатый, а небось лубки в вашем лесу дерет не хуже бедного;
и сам ругатель, и дети ругатели, а как выпьет лишнее, чкнется носом в лужу и спит. Все они,
сударыня, нестоящие. Поживешь с ними в деревне, так словно в аду. Навязла она у меня в
зубах, деревня-то эта, и благодарю господа, царя небесного, и сыт я, и одет, отслужил в
драгунах свой срок, отходил старостой три года, и вольный я казак теперь: где хочу, там и
живу. В деревне жить не желаю, и никто не имеет права меня заставить. Говорят, жена. Ты,
говорят, обязан в избе с женой жить. А почему такое? Я к ней не нанимался.
— Скажите, Степан, вы женились по любви? — спросила Маша.
— Какая у нас в деревне любовь? — ответил Степан и усмехнулся. — Собственно,
сударыня, ежели вам угодно знать, я женат во второй раз. Я сам не куриловский, а из
Залегоща, а в Куриловку меня потом в зятья взяли. Значит, родитель не пожелал делить нас
промежду себе — нас всех пять братьев, я поклонился и был таков, пошел в чужую деревню,
в зятья. А первая моя жена померла в молодых летах.
— Отчего?
— От глупости. Плачет, бывало, все плачет и плачет без толку, да так и зачахла.
Какие-то все травки пила, чтобы покрасиветь, да, должно, повредила внутренность. А вторая
моя жена, куриловская — что в ней? Деревенская баба, мужичка, и больше ничего. Когда ее
за меня сватали, мне поманилось: думаю, молодая, белая из себя, чисто живут. Мать у ней
словно бы хлыстовка и кофей пьет, а главное, значит, чисто живут. Стало быть, женился, а на
другой день сели обедать, приказал я еще ложку подать, а она подает ложку и, гляжу,
пальцем ее вытерла. Вот тебе на, думаю, хороша у вас чистота. Пожил с ними год и ушел.
Мне, может, на городской бы жениться, — продолжал он, помолчав. — Говорят, жена мужу
помощница. Для чего мне помощница, я и сам себе помогу, а ты лучше со мной поговори, да
не так, чтоб все те-те-те-те, а обстоятельно, чувствительно. Без хорошего разговора — что за
жизнь!
Степан вдруг замолчал, и тотчас же послышалось его скучное, монотонное