Page 242 - Рассказы. Повести. Пьесы

тяжело, так мучительно! Мисаил, я люблю… — продолжала она шепотом. — Я люблю, я
люблю… Я счастлива, но почему мне так страшно!
Послышались шаги, показался между деревьями доктор Благово в шелковой рубахе, в
высоких сапогах. Очевидно, здесь, около яблони, у них было назначено свидание. Увидев
его, она бросилась к нему порывисто, с болезненным криком, точно его отнимали у нее:
— Владимир! Владимир!
Она прижималась к нему и с жадностью глядела ему в лицо, и только теперь я заметил,
как похудела и побледнела она в последнее время. Особенно это было заметно по ее
кружевному воротничку, который я давно знал и который теперь свободнее, чем когда-либо,
облегал ее шею, тонкую и длинную. Доктор смутился, но тотчас же оправился и сказал,
приглаживая ее волосы:
— Ну, полно, полно… Зачем так нервничать? Видишь, я приехал.
Мы молчали, застенчиво поглядывая друг на друга. Потом мы шли втроем, и я слышал,
как доктор говорил мне:
— Культурная жизнь у нас еще не начиналась. Старики утешают себя, что если теперь
нет ничего, то было что-то в сороковых или шестидесятых годах, это — старики, мы же с
вами молоды, наших мозгов еще не тронул marasmus senilis, 42 мы не можем утешать себя
такими иллюзиями. Начало Руси было в восемьсот шестьдесят втором году, а начала
культурной Руси, я так понимаю, еще не было.
Но я не вникал в эти соображения. Как-то было странно, не хотелось верить, что сестра
влюблена, что она вот идет и держит за руку чужого и нежно смотрит на него. Моя сестра,
это нервное, запуганное, забитое, не свободное существо, любит человека, который уже
женат и имеет детей! Чего-то мне стало жаль, а чего именно — не знаю; присутствие доктора
почему-то было уже неприятно, и я никак не мог понять, что может выйти из этой их любви.

XV

Я и Маша ехали в Куриловку на освящение школы.
— Осень, осень, осень… — тихо говорила Маша, глядя по сторонам. — Прошло лето.
Птиц нет, и зелены одни только вербы.
Да, уже прошло лето. Стоят ясные, теплые дни, но по утрам свежо, пастухи выходят
уже в тулупах, а в нашем саду на астрах роса не высыхает в течение всего дня. Все слышатся
жалобные звуки, и не разберешь, ставня ли это ноет на своих ржавых петлях, или летят
журавли — и становится хорошо на душе и так хочется жить!
— Прошло лето… — говорила Маша. — Теперь мы с тобой можем подвести итоги. Мы
много работали, много думали, мы стали лучше от этого, — честь нам и слава, — мы
преуспели в личном совершенстве; но эти наши успехи имели ли заметное влияние на
окружающую жизнь, принесли ли пользу хотя кому-нибудь? Нет. Невежество, физическая
грязь, пьянство, поразительно высокая детская смертность — все осталось, как и было, и
оттого, что ты пахал и сеял, а я тратила деньги и читала книжки, никому не стало лучше.
Очевидно, мы работали только для себя и широко мыслили только для себя.
Подобные рассуждения сбивали меня, и я не знал, что думать.
— Мы от начала до конца были искренни, — сказал я, — а кто искренен, тот и прав.
— Кто спорит? Мы были правы, но мы неправильно осуществляли то, в чем мы правы.
Прежде всего, самые наши внешние приемы — разве они не ошибочны? Ты хочешь быть
полезен людям, но уж одним тем, что ты покупаешь имение, ты с самого начала
преграждаешь себе всякую возможность сделать для них что-нибудь полезное. Затем, если
ты работаешь, одеваешься и ешь, как мужик, то ты своим авторитетом как бы узаконяешь
эту их тяжелую, неуклюжую одежду, ужасные избы, эти их глупые бороды… С другой

42 Старческое бессилие (лат.).