Page 245 - Рассказы. Повести. Пьесы

А Чепраков был пьян, не узнавал меня и все глубоко вздыхал, как бы набирая воздуху,
чтобы опять крикнуть «караул».
Я оставил их и вернулся в дом; жена лежала в постели, уже одетая. Я рассказал ей о
том, что происходило на дворе, и не скрыл даже, что бил Моисея.
— Страшно жить в деревне, — проговорила она. — И какая это длинная ночь, бог с
ней.
— Ка-ра-у-л! — послышалось опять немного погодя.
— Я пойду уйму их, — сказал я.
— Нет, пусть они себе там перегрызут горла, — проговорила она с брезгливым
выражением.
Она глядела в потолок и прислушивалась, а я сидел возле, не смея заговорить с нею, с
таким чувством, как будто я был виноват, что на дворе кричали «караул» и что ночь была
такая длинная.
Мы молчали, и я с нетерпением ждал, когда в окнах забрезжит свет. А Маша все время
глядела так, будто очнулась от забытья и теперь удивлялась, как это она, такая умная,
воспитанная, такая опрятная, могла попасть в этот жалкий провинциальный пустырь, в
шайку мелких, ничтожных людей и как это она могла забыться до такой степени, что даже
увлеклась одним из этих людей и больше полугода была его женой. Мне казалось, что для
нее было уже все равно, что я, что Моисей, что Чепраков; все для нее слилось в этом пьяном,
диком «караул» — и я, и наш брак, и наше хозяйство, и осенняя распутица; и когда она
вздыхала или двигалась, чтобы лечь поудобнее, то я читал на ее лице: «О, поскорее бы
утро!»
Утром она уехала.
Я прожил в Дубечне еще три дня, поджидая ее, потом сложил все наши вещи в одну
комнату, запер и пошел в город. Когда я позвонился к инженеру, то был уже вечер, и на
нашей Большой Дворянской горели фонари. Павел сказал мне, что никого нет дома: Виктор
Иваныч уехал в Петербург, а Мария Викторовна, должно быть, у Ажогиных на репетиции.
Помню, с каким волнением я шел потом к Ажогиным, как стучало и замирало мое сердце,
когда я поднимался по лестнице и долго стоял вверху на площадке, не смея войти в этот
храм муз! В зале на столике, на рояле, на сцене горели свечи, везде по три, и первый
спектакль был назначен на тринадцатое число, и теперь первая репетиция была в
понедельник — тяжелый день. Борьба с предрассудками! Все любители сценического
искусства были уже в сборе; старшая, средняя и младшая ходили по сцене, читая свои роли
по тетрадкам. В стороне ото всех неподвижно стоял Редька, прислонившись виском к стене,
и с обожанием смотрел на сцену, ожидая начала репетиции. Все как было!
Я направился к хозяйке, — надо было поздороваться, но вдруг все зашикали, замахали
мне, чтобы я не стучал ногами. Стало тихо. Подняли крышку у рояля, села какая-то дама,
щуря свои близорукие глаза на ноты, и к роялю подошла моя Маша, разодетая, красивая, но
красивая как-то особенно, по-новому, совсем не похожая на ту Машу, которая весной
приходила ко мне на мельницу; она запела:

Отчего я люблю тебя, светлая ночь? 43

За все время нашего знакомства это в первый раз я слышал, как она пела. У нее был
хороший, сочный, сильный голос, и, пока она пела, мне казалось, что я ем спелую, сладкую,
душистую дыню. Вот она кончила, ей аплодировали, и она улыбалась очень довольная, играя
глазами, перелистывая ноты, поправляя на себе платье, точно птица, которая вырвалась
наконец из клетки и на свободе оправляет свои крылья. Волосы у нее были зачесаны на уши,

43 «Отчего я люблю тебя, светлая ночь?» — романс на стихи Я. П. Полонского «Ночь» (1850), музыка П. И.
Чайковского.