Page 241 - Рассказы. Повести. Пьесы

«у-лю-лю-лю». Это значило, что он увидел меня.
Маша бывала часто на мельнице и в беседах со Степаном, очевидно, находила
удовольствие; Степан так искренно и убежденно бранил мужиков — и ее тянуло к нему.
Когда она возвращалась с мельницы, то всякий раз мужик-дурачок, который стерег сад,
кричал на нее:
— Девка Палашка! Здорово, девка Палашка! — И лаял на нее по-собачьи: — Гав! гав!
А она останавливалась и смотрела на него со вниманием, точно в лае этого дурачка
находила ответ на свои мысли, и, вероятно, он притягивал ее так же, как брань Степана. А
дома ожидало ее какое-нибудь известие, вроде того, например, что деревенские гуси
потолкли у нас на огороде капусту или что Ларион вожжи украл, и она говорила, пожав
плечами, с усмешкой:
— Что же вы хотите от этих людей!
Она негодовала, на душе у нее собиралась накипь, а я между тем привыкал к мужикам,
и меня все больше тянуло к ним. В большинстве это были нервные, раздраженные,
оскорбленные люди; это были люди с подавленным воображением, невежественные, с
бедным, тусклым кругозором, всё с одними и теми же мыслями о серой земле, о серых днях,
о черном хлебе, люди, которые хитрили, но, как птицы, прятали за дерево только одну
голову, — которые не умели считать. Они не шли к вам на сенокос за двадцать рублей, но
шли за полведра водки, хотя за двадцать рублей могли бы купить четыре ведра. В самом
деле, были и грязь, и пьянство, и глупость, и обманы, но при всем том, однако,
чувствовалось, что жизнь мужицкая, в общем, держится на каком-то крепком, здоровом
стержне. Каким бы неуклюжим зверем ни казался мужик, идя за своею сохой, и как бы он ни
дурманил себя водкой, все же, приглядываясь к нему поближе, чувствуешь, что в нем есть то
нужное и очень важное, чего нет, например, в Маше и в докторе, а именно, он верит, что
главное на земле — правда и что спасение его и всего народа в одной лишь правде, и потому
больше всего на свете он любит справедливость. Я говорил жене, что она видит пятна на
стекле, но не видит самого стекла; в ответ она молчала или напевала, как Степан:
«у-лю-лю-лю»… Когда эта добрая, умная женщина бледнела от негодования и с дрожью в
голосе говорила с доктором о пьянстве и обманах, то меня приводила в недоумение и
поражала ее забывчивость. Как могла она забыть, что ее отец, инженер, тоже пил, много пил,
и что деньги, на которые была куплена Дубечня, были приобретены путем целого ряда
наглых, бессовестных обманов? Как могла она забыть?

XIV

И сестра тоже жила своею особою жизнью, которую тщательно скрывала от меня. Она
часто шепталась с Машей. Когда я подходил к ней, она вся сжималась, и взгляд ее
становился виноватым, умоляющим; очевидно, в ее душе происходило что-то такое, чего она
боялась или стыдилась. Чтобы как-нибудь не встретиться в саду или не остаться со мною
вдвоем, она все время держалась около Маши, и мне приходилось говорить с нею редко,
только за обедом.
Как-то вечером я тихо шел садом, возвращаясь с постройки. Уже начинало темнеть. Не
замечая меня, не слыша моих шагов, сестра ходила около старой, широкой яблони,
совершенно бесшумно, точно привидение. Она была в черном и ходила быстро, все по одной
линии, взад и вперед, глядя в землю. Упало с дерева яблоко, она вздрогнула от шума,
остановилась и прижала руки к вискам. В это самое время я подошел к ней.
В порыве нежной любви, которая вдруг прилила к моему сердцу, со слезами,
вспоминая почему-то нашу мать, наше детство, я обнял ее за плечи и поцеловал.
— Что с тобою? — спросил я. — Ты страдаешь, я давно это вижу. Скажи, что с тобою?
— Мне страшно… — проговорила она, дрожа.
— Что же с тобой? — допытывался я. — Ради бога, будь откровенна!
— Я буду, буду откровенна, я скажу тебе всю правду. Скрывать от тебя — это так