Page 238 - Рассказы. Повести. Пьесы

Петров, семидесятилетний старик, брал ее за руку и говорил:
— Гляди ты сюда! Гляди ты сюда! Привези ты мне только песку, пригоню тебе сразу
десять человек, и в два дня будет готово. Гляди ты сюда!
Но привезли песок, прошло и два, и четыре дня, и неделя, а на месте будущего
фундамента все еще зияла канава.
— Этак с ума сойдешь! — волновалась жена. — Что за народ! Что за народ!
Во время этих неурядиц к нам приезжал инженер Виктор Иваныч. Он привозил с собою
кульки с винами и закусками, долго ел и потом ложился спать на террасе и храпел так, что
работники покачивали головами и говорили:
— Одначе!
Маша бывала не рада его приезду, не верила ему и в то же время советовалась с ним;
когда он, выспавшись после обеда и вставши не в духе, дурно отзывался о нашем хозяйстве
или выражал сожаление, что купил Дубечню, которая принесла ему уже столько убытков, то
на лице у бедной Маши выражалась тоска; она жаловалась ему, он зевал и говорил, что
мужиков надо драть.
Нашу женитьбу и нашу жизнь он называл комедией, говорил, что это каприз,
баловство.
— С нею уже бывало нечто подобное, — рассказывал он мне про Машу. — Она раз
вообразила себя оперною певицей и ушла от меня; я искал ее два месяца и, любезнейший, на
одни телеграммы истратил тысячу рублей.
Он уже не называл меня ни сектантом, ни господином маляром и не относился с
одобрением к моей рабочей жизни, как раньше, а говорил:
— Вы — странный человек! Вы — ненормальный человек! Не смею предсказывать, но
вы дурно кончите-с!
А Маша плохо спала по ночам и все думала о чем-то, сидя у окна нашей спальни. Не
было уже смеха за ужином, ни милых гримас. Я страдал, и когда шел дождь, то каждая капля
его врезывалась в мое сердце, как дробь, и я готов был пасть перед Машей на колени и
извиняться за погоду. Когда во дворе шумели мужики, то я тоже чувствовал себя виноватым.
По целым часам я просиживал на одном месте, думая только о том, какой великолепный
человек Маша, какой это чудесный человек. Я страстно любил ее, и меня восхищало все, что
она делала, все, что говорила. У нее была склонность к тихим кабинетным занятиям, она
любила читать подолгу, изучать что-нибудь; она, знавшая хозяйство только по книгам,
удивляла всех нас своими познаниями, и советы, какие она давала, все пригодились, и ни
один из них не пропал в хозяйстве даром. И при всем том сколько благородства, вкуса и
благодушия, того самого благодушия, какое бывает только у прекрасно воспитанных людей!
Для этой женщины со здоровым, положительным умом беспорядочная обстановка с
мелкими заботами и дрязгами, в которой мы теперь жили, была мучительна; я это видел и
сам не мог спать по ночам, голова моя работала, и слезы подступали к горлу. Я метался, не
зная, что делать.
Я скакал в город и привозил Маше книги, газеты, конфекты, цветы, я вместе со
Степаном ловил рыбу, по целым часам бродя по шею в холодной воде под дождем, чтобы
поймать налима и разнообразить наш стол; я униженно просил мужиков не шуметь, поил их
водкой, подкупал, давал им разные обещания. И сколько я еще делал глупостей!
Дожди наконец перестали, земля высохла. Встанешь утром, часа в четыре, выйдешь в
сад — роса блестит на цветах, шумят птицы и насекомые, на небе ни одного облачка; и сад, и
луг, и река так прекрасны, но воспоминания о мужиках, о подводах, об инженере! Я и Маша
вместе уезжали на беговых дрожках в поле взглянуть на овес. Она правила, я сидел сзади;
плечи у нее были приподняты, и ветер играл ее волосами.
— Права держи! — кричала она встречным.
— Ты похожа на ямщика, — сказал я ей как-то.
— А может быть! Ведь мой дед, отец инженера, был ямщик. Ты не знал этого? —
спросила она, обернувшись ко мне, и тотчас же представила, как кричат и как поют ямщики.