Page 239 - Рассказы. Повести. Пьесы

«И слава богу! — думал я, слушая ее. — Слава богу!»
И опять воспоминания о мужиках, о подводах, об инженере…

XIII

Приехал на велосипеде доктор Благово. Стала часто бывать сестра. Опять разговоры о
физическом труде, о прогрессе, о таинственном иксе, ожидающем человечество в
отдаленном будущем. Доктор не любил нашего хозяйства, потому что оно мешало нам
спорить, и говорил, что пахать, косить, пасти телят недостойно свободного человека и что
все эти грубые виды борьбы за существование люди со временем возложат на животных и на
машины, а сами будут заниматься исключительно научными исследованиями. А сестра все
просила отпустить ее пораньше домой, и если оставалась до позднего вечера или ночевать,
то волнениям не было конца.
— Боже мой, какой вы еще ребенок! — говорила с упреком Маша. — Это даже смешно
наконец.
— Да, смешно, — соглашалась сестра, — я сознаю, что это смешно; но что делать, если
я не в силах побороть себя? Мне все кажется, что я поступаю дурно.
Во время сенокоса у меня с непривычки болело все тело; сидя вечером на террасе со
своими и разговаривая, я вдруг засыпал, и надо мною громко смеялись. Меня будили и
усаживали за стол ужинать, меня одолевала дремота, и я, как в забытьи, видел огни, лица,
тарелки, слышал голоса и не понимал их. А вставши рано утром, тотчас же брался за косу
или уходил на постройку и работал весь день.
Оставаясь в праздники дома, я замечал, что жена и сестра скрывают от меня что-то и
даже как будто избегают меня. Жена была нежна со мною по-прежнему, но были у нее
какие-то свои мысли, которых она не сообщала мне. Было несомненно, что раздражение ее
против крестьян росло, жизнь для нее становилась все тяжелее, а между тем она уже не
жаловалась мне. С доктором теперь она говорила охотнее, чем со мною, и я не понимал,
отчего это так.
В нашей губернии был обычай: во время сенокоса и уборки хлеба по вечерам на
барский двор приходили рабочие и их угощали водкой, даже молодые девушки выпивали по
стакану. Мы не держались этого; косари и бабы стояли у нас на дворе до позднего вечера,
ожидая водки, и потом уходили с бранью. А Маша в это время сурово хмурилась и молчала
или же говорила доктору с раздражением, вполголоса:
— Дикари! Печенеги!
В деревне новичков встречают неприветливо, почти враждебно, как в школе. Так
встретили и нас. В первое время на нас смотрели как на людей глупых и простоватых,
которые купили себе имение только потому, что некуда девать денег. Над нами смеялись. В
нашем лесу и даже в саду мужики пасли свой скот, угоняли к себе в деревню наших коров и
лошадей и потом приходили требовать за потраву. Приходили целыми обществами к нам во
двор и шумно заявляли, будто мы, когда косили, захватили край какой-нибудь не
принадлежащей нам Бышеевки или Семенихи; а так как мы еще не знали точно границ
нашей земли, то верили на слово и платили штраф; потом же оказывалось, что косили мы
правильно. В нашем лесу драли липки. Один дубеченский мужик, кулак, торговавший
водкой без патента, подкупал наших работников и вместе с ними обманывал нас самым
предательским образом: новые колеса на телегах заменял старыми, брал наши пахотные
хомуты и продавал их нам же и т. п. Но обиднее всего было то, что происходило в Куриловке
на постройке; там бабы по ночам крали тёс, кирпич, изразцы, железо; староста с понятыми
делал у них обыск, сход штрафовал каждую на два рубля, и потом эти штрафные деньги
пропивались всем миром.
Когда Маша узнавала об этом, то с негодованием говорила доктору или моей сестре:
— Какие животные! Это ужас! ужас!
И я слышал не раз, как она выражала сожаление, что затеяла строить школу.