Page 268 - Рассказы. Повести. Пьесы

торжество. Это было в августе, когда по всему уезду, из деревни в деревню, носили
Живоносную. В тот день, когда ее ожидали в Жукове, было тихо и пасмурно. Девушки еще с
утра отправились навстречу иконе в своих ярких нарядных платьях и принесли ее под вечер,
с крестным ходом, с пением, и в это время за рекой трезвонили. Громадная толпа своих и
чужих запрудила улицу; шум, пыль, давка… И старик, и бабка, и Кирьяк — все протягивали
руки к иконе, жадно глядели на нее и говорили, плача:
— Заступница, матушка! Заступница!
Все как будто вдруг поняли, что между землей и небом не пусто, что не все еще
захватили богатые и сильные, что есть еще защита от обид, от рабской неволи, от тяжкой,
невыносимой нужды, от страшной водки.
— Заступница, матушка! — рыдала Марья. — Матушка!
Но отслужили молебен, унесли икону, и все пошло по-старому, и опять послышались
из трактира грубые, пьяные голоса.
Смерти боялись только богатые мужики, которые чем больше богатели, тем меньше
верили в бога и в спасение души и лишь из страха перед концом земным, на всякий случай,
ставили свечи и служили молебны. Мужики же победнее не боялись смерти. Старику и бабке
говорили прямо в глаза, что они зажились, что им умирать пора, и они ничего. Не стеснялись
говорить в присутствии Николая Фекле, что когда Николай умрет, то ее мужу, Денису,
выйдет льгота — вернут со службы домой. А Марья не только не боялась смерти, но даже
жалела, что она так долго не приходит, и бывала рада, когда у нее умирали дети.
Смерти не боялись, зато ко всем болезням относились с преувеличенным страхом.
Довольно было пустяка — расстройства желудка, легкого озноба, как бабка уже ложилась на
печь, куталась и начинала стонать громко и непрерывно: «Умира-а-ю!» Старик спешил за
священником, и бабку приобщали и соборовали. Очень часто говорили о простуде, о глистах,
о желваках, которые ходят в животе и подкатывают к сердцу. Больше всего боялись
простуды и потому даже летом одевались тепло и грелись на печи. Бабка любила лечиться и
часто ездила в больницу, где говорила, что ей не семьдесят, а пятьдесят восемь лет; она
полагала, что если доктор узнает ее настоящие годы, то не станет ее лечить и скажет, что ей
впору умирать, а не лечиться. В больницу обыкновенно уезжала она рано утром, забрав с
собою двух-трех девочек, и возвращалась вечером, голодная и сердитая, — с каплями для
себя и с мазями для девочек. Раз возила она и Николая, который потом недели две принимал
капли и говорил, что ему стало легче.
Бабка знала всех докторов, фельдшеров и знахарей на тридцать верст кругом, и ни один
ей не нравился. На Покров, когда священник обходил с крестом избы, дьячок сказал ей, что в
городе около острога живет старичок, бывший военный фельдшер, который лечит очень
хорошо, и посоветовал ей обратиться к нему. Бабка послушалась. Когда выпал первый снег,
она съездила в город и привезла старичка, бородатого, длиннополого выкреста, у которого
все лицо было покрыто синими жилками. Как раз в это время в избе работали поденщики:
старик портной в страшных очках кроил из лохмотьев жилетку, и два молодых парня валяли
из шерсти валенки; Кирьяк, которого уволили за пьянство и который жил теперь дома, сидел
рядом с портным и починял хомут. И в избе было тесно, душно и смрадно. Выкрест
осмотрел Николая и сказал, что необходимо поставить банки.
Он ставил банки, а старик портной, Кирьяк и девочки стояли и смотрели, и им казалось,
что они видят, как из Николая выходит болезнь. И Николай тоже смотрел, как банки,
присосавшись к груди, мало-помалу наполнялись темною кровью, и чувствовал, что из него
в самом деле как будто что-то выходит, и улыбался от удовольствия.
— Оно хорошо, — говорил портной. — Дай бог, чтоб на пользу.
Выкрест поставил двенадцать банок и потом еще двенадцать, напился чаю и уехал.
Николай стал дрожать; лицо у него осунулось и, как говорили бабы, сжалось в кулачок;
пальцы посинели. Он кутался и в одеяло и в тулуп, но становилось все холоднее. К вечеру он
затосковал; просил, чтобы его положили на пол, просил, чтобы портной не курил, потом
затих под тулупом и к утру умер.