Page 270 - Рассказы. Повести. Пьесы

— Опять я одна осталася, бедная моя головушка, бедная-несчастная…
И долго она так голосила, и долго еще Ольге и Саше видно было, как она, стоя на
коленях, все кланялась кому-то в сторону, обхватив руками голову, и над ней летали грачи.
Солнце поднялось высоко, стало жарко. Жуково осталось далеко позади. Идти было в
охотку, Ольга и Саша скоро забыли и про деревню, и про Марью, им было весело, и все
развлекало их. То курган, то ряд телеграфных столбов, которые друг за другом идут
неизвестно куда, исчезая на горизонте, и проволоки гудят таинственно; то виден вдали
хуторок, весь в зелени, потягивает от него влагой и коноплей, и кажется почему-то, что там
живут счастливые люди; то лошадиный скелет, одиноко белеющий в поле. А жаворонки
заливаются неугомонно, перекликаются перепела; и дергач кричит так, будто в самом деле
кто-то дергает за старую железную скобу.
В полдень Ольга и Саша пришли в большое село. Тут на широкой улице встретился им
повар генерала Жукова, старичок. Ему было жарко, и потная, красная лысина его сияла на
солнце. Он и Ольга не узнали друг друга, потом оглянулись в одно время, узнали и, не сказав
ни слова, пошли дальше каждый своею дорогой. Остановившись около избы, которая
казалась побогаче и новее, перед открытыми окнами, Ольга поклонилась и сказала громко,
тонким, певучим голосом:
— Православные христиане, подайте милостыню Христа ради, что милость ваша,
родителям вашим царство небесное, вечный покой.
— Православные христиане, — запела Саша, — подайте Христа ради, что милость
ваша, царство небесное…
1897

На подводе

В половине девятого утра выехали из города.
Шоссе было сухо, прекрасное апрельское солнце сильно грело, но в канавах и в лесу
лежал еще снег. Зима, злая, темная, длинная, была еще так недавно, весна пришла вдруг, но
для Марьи Васильевны, которая сидела теперь в телеге, не представляли ничего нового и
интересного ни тепло, ни томные, согретые дыханием весны прозрачные леса, ни черные
стаи, летавшие в поле над громадными лужами, похожими на озера, ни это небо, чудное,
бездонное, куда, кажется, ушел бы с такою радостью. Вот уж тринадцать лет, как она
учительницей, и не сочтешь, сколько раз за все эти годы она ездила в город за жалованьем; и
была ли весна, как теперь, или осенний вечер с дождем, или зима, — для нее было все равно,
и всегда неизменно хотелось одного: поскорее бы доехать.
У нее было такое чувство, как будто она жила в этих краях уже давно-давно, лет сто, и
казалось ей, что на всем пути от города до своей школы она знала каждый камень, каждое
дерево. Тут было ее прошлое, ее настоящее; и другого будущего она не могла представить
себе, как только школа, дорога в город и обратно, и опять школа, и опять дорога…
О том прошлом, какое было до ее поступления в учительницы, она уже отвыкла
вспоминать — и почти все забыла. Когда-то были у нее отец и мать; жили в Москве около
Красных ворот, в большой квартире, но от всей этой жизни осталось в памяти что-то смутное
и расплывчатое, точно сон. Отец умер, когда ей было десять лет, потом скоро умерла мать…
Был брат офицер, сначала переписывались, потом брат перестал отвечать на письма, отвык.
От прежних вещей сохранилась только фотография матери, но от сырости в школе она
потускнела, и теперь ничего не видно, кроме волос и бровей.
Когда отъехали версты три, старик Семен, который правил лошадью, обернулся и
сказал:
— А в городе чиновника одного забрали. Отправили. Будто, идет слух, в Москве с
немцами городского голову Алексеева убивал.
— Кто это тебе сказал?