Page 274 - Рассказы. Повести. Пьесы

— О-он. Должно, не застал Баквиста. Экой дуролом, господи помилуй, туда поехал, и
зачем, тут на цельных три версты ближе.
Подъехали к реке. Летом это была мелкая речушка, которую легко переходили вброд и
которая обыкновенно пересыхала к августу, теперь же, после половодья, это была река
саженей в шесть ширины, быстрая, мутная, холодная; на берегу и у самой воды видны были
свежие колеи — значит, здесь проезжали.
— Вперед! — крикнул Семен сердито и с тревогой, сильно дергая за вожжи и
взмахивая локтями, как птица крыльями. — Вперед!
Лошадь вошла в воду по брюхо и остановилась, но тотчас же опять пошла, напрягая
силы, и Марья Васильевна почувствовала в ногах резкий холод.
— Вперед! — закричала и она, поднимаясь. — Вперед! Выехали на берег.
— И что оно такое, это самое, господи, — бормотал Семен, поправляя сбрую. —
Чистое наказание с эстим земством…
Калоши и башмаки были полны воды, низ платья и шубки и один рукав были мокры, и
текло с них; сахар и мука оказались подмоченными — и это было обиднее всего, и с
отчаяния Марья Васильевна только всплескивала руками и говорила:
— Ах, Семен, Семен!.. Какой же ты, право!..
На железнодорожном переезде был опущен шлагбаум: со станции шел курьерский
поезд. Марья Васильевна стояла у переезда и ждала, когда он пройдет, и дрожала всем телом
от холода. Было уже видно Вязовье — и школу с зеленой крышей, и церковь, у которой
горели кресты, отражая вечернее солнце; и окна на станции тоже горели, и из локомотива
шел розовый дым… И ей казалось, что все дрожит от холода.
Вот он — поезд; окна отливали ярким светом, как кресты на церкви, больно было
смотреть. На площадке одного из вагонов первого класса стояла дама, и Марья Васильевна
взглянула на нее мельком: мать! Какое сходство! У матери были такие же пышные волосы,
такой же точно лоб, наклон головы. И она живо, с поразительной ясностью, в первый раз за
все эти тринадцать лет, представила себе мать, отца, брата, квартиру в Москве, аквариум с
рыбками и все до последней мелочи, услышала вдруг игру на рояле, голос отца,
почувствовала себя, как тогда, молодой, красивой, нарядной, в светлой, теплой комнате, в
кругу родных; чувство радости и счастья вдруг охватило ее, от восторга она сжала себе
виски ладонями и окликнула нежно, с мольбой:
— Мама!
И заплакала, неизвестно отчего. В это время как раз подъезжал на четверке Ханов, и
она, видя его, вообразила счастье, какого никогда не было, и улыбалась, кивала ему головой,
как равная и близкая, и казалось ей, что и на небе, и всюду в окнах, и на деревьях светится ее
счастье, ее торжество. Да, никогда не умирали ее отец и мать, никогда она не была
учительницей, то был длинный, тяжелый, странный сон, а теперь она проснулась…
— Васильевна, садись!
И вдруг все исчезло. Шлагбаум медленно поднимался. Марья Васильевна, дрожа,
коченея от холода, села в телегу. Четверка переехала линию, за ней Семен. Сторож на
переезде снял шапку.
— А вот и Вязовье. Приехали.
1897

Человек в футляре

На самом краю села Мироносицкого, в сарае старосты Прокофия расположились на
ночлег запоздавшие охотники. Их было только двое: ветеринарный врач Иван Иваныч и
учитель гимназии Буркин. У Ивана Иваныча была довольно странная, двойная фамилия —
Чимша-Гималайский, которая совсем не шла ему, и его во всей губернии звали просто по
имени и отчеству; он жил около города на конском заводе и приехал теперь на охоту, чтобы
подышать чистым воздухом. Учитель же гимназии Буркин каждое лето гостил у графов П. и