Page 289 - Рассказы. Повести. Пьесы

взглянуть, спит ли ее девочка. И после этого в каждый свой приезд я непременно бывал у
Лугановичей. Ко мне привыкли, и я привык. Обыкновенно входил я без доклада, как свой
человек.
— Кто там? — слышался из дальних комнат протяжный голос, который казался мне
таким прекрасным.
— Это Павел Константиныч, — отвечала горничная или няня.
Анна Алексеевна выходила ко мне с озабоченным лицом и всякий раз спрашивала:
— Почему вас так долго не было? Случилось что-нибудь?
Ее взгляд, изящная, благородная рука, которую она подавала мне, ее домашнее платье,
прическа, голос, шаги всякий раз производили на меня всё то же впечатление чего-то нового,
необыкновенного в моей жизни и важного. Мы беседовали подолгу и подолгу молчали,
думая каждый о своем, или же она играла мне на рояле. Если же никого не было дома, то я
оставался и ждал, разговаривал с няней, играл с ребенком или же в кабинете лежал на
турецком диване и читал газету, а когда Анна Алексеевна возвращалась, то я встречал ее в
передней, брал от нее все ее покупки, и почему-то всякий раз эти покупки я нес с такою
любовью, с таким торжеством, точно мальчик.
Есть пословица: не было у бабы хлопот, так купила порося. Не было у Лугановичей
хлопот, так подружились они со мной. Если я долго не приезжал в город, то, значит, я был
болен или что-нибудь случилось со мной, и они оба сильно беспокоились. Они
беспокоились, что я, образованный человек, знающий языки, вместо того, чтобы заниматься
наукой или литературным трудом, живу в деревне, верчусь как белка в колесе, много
работаю, но всегда без гроша. Им казалось, что я страдаю и если я говорю, смеюсь, ем, то
только для того, чтобы скрыть свои страдания, и даже в веселые минуты, когда мне было
хорошо, я чувствовал на себе их пытливые взгляды. Они были особенно трогательны, когда
мне в самом деле приходилось тяжело, когда меня притеснял какой-нибудь кредитор или не
хватало денег для срочного платежа; оба, муж и жена, шептались у окна, потом он подходил
ко мне и с серьезным лицом говорил:
— Если вы, Павел Константиныч, в настоящее время нуждаетесь в деньгах, то я и жена
просим вас не стесняться и взять у нас.
И уши краснели у него от волнения. А случалось, что точно так же, пошептавшись у
окна, он подходил ко мне, с красными ушами, и говорил:
— Я и жена убедительно просим вас принять от нас вот этот подарок.
И подавал запонки, портсигар или лампу, и я за это присылал им из деревни битую
птицу, масло и цветы. Кстати сказать, оба они были состоятельные люди. В первое время я
часто брал взаймы и был не особенно разборчив, брал, где только возможно, но никакие
силы не заставили бы меня взять у Лугановичей. Да что говорить об этом!
Я был несчастлив. И дома, и в поле, и в сарае я думал о ней, я старался понять тайну
молодой, красивой, умной женщины, которая выходит за неинтересного человека, почти за
старика (мужу было больше сорока лет), имеет от него детей, — понять тайну этого
неинтересного человека, добряка, простяка, который рассуждает с таким скучным
здравомыслием, на балах и вечеринках держится около солидных людей, вялый, ненужный,
с покорным, безучастным выражением, точно его привели сюда продавать, который верит,
однако, в свое право быть счастливым, иметь от нее детей; и я всё старался понять, почему
она встретилась именно ему, а не мне, и для чего это нужно было, чтобы в нашей жизни
произошла такая ужасная ошибка.
А приезжая в город, я всякий раз по ее глазам видел, что она ждала меня; и она сама
признавалась мне, что еще с утра у нее было какое-то особенное чувство, она угадывала, что
я приеду. Мы подолгу говорили, молчали, но мы не признавались друг другу в нашей любви
и скрывали ее робко, ревниво. Мы боялись всего, что могло бы открыть нашу тайну нам же
самим. Я любил нежно, глубоко, но я рассуждал, я спрашивал себя, к чему может повести
наша любовь, если у нас не хватит сил бороться с нею; мне казалось невероятным, что эта
моя тихая, грустная любовь вдруг грубо оборвет счастливое течение жизни ее мужа, детей,