Page 290 - Рассказы. Повести. Пьесы

всего этого дома, где меня так любили и где мне так верили. Честно ли это? Она пошла бы за
мной, но куда? Куда бы я мог увести ее? Другое дело, если бы у меня была красивая,
интересная жизнь, если б я, например, боролся за освобождение родины или был
знаменитым ученым, артистом, художником, а то ведь из одной обычной, будничной
обстановки пришлось бы увлечь ее в другую такую же или еще более будничную. И как бы
долго продолжалось наше счастье? Что было бы с ней в случае моей болезни, смерти или
просто если бы мы разлюбили друг друга?
И она, по-видимому, рассуждала подобным же образом. Она думала о муже, о детях, о
своей матери, которая любила ее мужа, как сына. Если б она отдалась своему чувству, то
пришлось бы лгать или говорить правду, а в ее положении то и другое было бы одинаково
страшно и неудобно. И ее мучил вопрос: принесет ли мне счастье ее любовь, не осложнит ли
она моей жизни, и без того тяжелой, полной всяких несчастий? Ей казалось, что она уже
недостаточно молода для меня, недостаточно трудолюбива и энергична, чтобы начать новую
жизнь, и она часто говорила с мужем о том, что мне нужно жениться на умной, достойной
девушке, которая была бы хорошей хозяйкой, помощницей, — и тотчас же добавляла, что во
всем городе едва ли найдется такая девушка.
Между тем годы шли. У Анны Алексеевны было уже двое детей. Когда я приходил к
Лугановичам, прислуга улыбалась приветливо, дети кричали, что пришел дядя Павел
Константиныч, и вешались мне на шею; все радовались. Не понимали, что делалось в моей
душе, и думали, что я тоже радуюсь. Все видели во мне благородное существо. И взрослые и
дети чувствовали, что по комнате ходит благородное существо, и это вносило в их
отношения ко мне какую-то особую прелесть, точно в моем присутствии и их жизнь была
чище и красивее. Я и Анна Алексеевна ходили вместе в театр, всякий раз пешком; мы сидели
в креслах рядом, плечи наши касались, я молча брал из ее рук бинокль и в это время
чувствовал, что она близка мне, что она моя, что нам нельзя друг без друга, но, по какому-то
странному недоразумению, выйдя из театра, мы всякий раз прощались и расходились, как
чужие. В городе уже говорили о нас бог знает что, но из всего, что говорили, не было ни
одного слова правды.
В последние годы Анна Алексеевна стала чаще уезжать то к матери, то к сестре; у нее
уже бывало дурное настроение, являлось сознание неудовлетворенной, испорченной жизни,
когда не хотелось видеть ни мужа, ни детей. Она уже лечилась от расстройства нервов.
Мы молчали и всё молчали, а при посторонних она испытывала какое-то странное
раздражение против меня; о чем бы я ни говорил, она не соглашалась со мной, и если я
спорил, то она принимала сторону моего противника. Когда я ронял что-нибудь, то она
говорила холодно:
— Поздравляю вас.
Если, идя с ней в театр, я забывал взять бинокль, то потом она говорила:
— Я так и знала, что вы забудете.
К счастью или к несчастью, в нашей жизни не бывает ничего, что не кончалось бы рано
или поздно. Наступило время разлуки, так как Лугановича назначили председателем в одной
из западных губерний. Нужно было продавать мебель, лошадей, дачу. Когда ездили на дачу
и потом возвращались и оглядывались, чтобы в последний раз взглянуть на сад, на зеленую
крышу, то было всем грустно, и я понимал, что пришла пора прощаться не с одной только
дачей. Было решено, что в конце августа мы проводим Анну Алексеевну в Крым, куда
посылали ее доктора, а немного погодя уедет Луганович с детьми в свою западную
губернию.
Мы провожали Анну Алексеевну большой толпой. Когда она уже простилась с мужем
и детьми и до третьего звонка оставалось одно мгновение, я вбежал к ней в купе, чтобы
положить на полку одну из ее корзинок, которую она едва не забыла; и нужно было
проститься. Когда тут, в купе, взгляды наши встретились, душевные силы оставили нас
обоих, я обнял ее, она прижалась лицом к моей груди, и слезы потекли из глаз; целуя ее
лицо, плечи, руки, мокрые от слез, — о, как мы были с ней несчастны! — я признался ей в