Page 331 - Рассказы. Повести. Пьесы

и мы в долю войдем». Кирпич теперь двадцать рублей тысяча. Дело спорое. Вчерась за
обедом Аксинья и говорит старику: «Я, говорит, хочу в Бутёкине кирпичный завод ставить,
буду сама себе купчиха». Говорит и усмехается. А Григорий Петрович с лица потемнели;
видно, не понравилось. «Пока, говорят, я жив, нельзя врозь, надо всем вместе». А она
глазами метнула, зубами заскриготела… Подали оладьи — не ест!
— А-аа!.. — удивился Костыль. — Не ест!
— И скажи, сделай милость, когда она спит! — продолжала Липа. — С полчасика
поспит, а там вскочит, ходит, всё ходит, заглядывает: не сожгли б чего мужики, не украли б
чего… Страшно с ней, Илья Макарыч! А Хрымины Младшие после свадьбы и спать не
ложились, а поехали в город судиться; и народ болтает, будто через Аксинью всё. Два брата
пообещались ей завод построить, а третий обижается, а фабрика с месяц стояла, и мой
дяденька Прохор без работы по дворам корочки сбирал. Ты бы, говорю, дяденька, пока что,
пахать пошел или дрова пилить, что срамиться! «Отбился, говорит, я от хрестианской
работы, ничего, говорит, не умею, Липынька!..»
Около молодой осиновой рощицы остановились, чтобы отдохнуть, подождать
Прасковью. Елизаров давно уже был подрядчиком, но не держал лошади, а ходил по всему
уезду пешком, с одним мешочком, в котором были хлеб и лук, и шагал широко, размахивая
руками. И идти с ним рядом было трудно.
У входа в рощу стоял межевой столб. Елизаров потрогал его: прочен ли. Подошла
Прасковья, задыхаясь. Ее сморщенное, всегда испуганное лицо сияло счастьем: она была
сегодня в церкви, как люди, потом ходила по ярмарке, пила там грушевый квас! С ней это
бывало редко, и даже ей казалось теперь, будто она жила в свое удовольствие сегодня
первый раз в жизни. Отдохнувши, все трое пошли рядом. Солнце уже заходило, и его лучи
проникали сквозь рощу, светились на стволах. Впереди гулко раздавались голоса.
Уклеевские девушки давно ушли вперед, но задержались тут в роще: вероятно, подбирали
грибы.
— Эй, девки-и! — кричал Елизаров. — Эй, красотки!
В ответ слышался смех.
— Костыль идет! Костыль! Старый хрен!
И эхо тоже смеялось. Вот и роща осталась позади. Видны уже были верхушки
фабричных труб, сверкнул крест на колокольне: это было село, «то самое, где дьячок на
похоронах всю икру съел». Вот почти уже и дома; оставалось только спуститься в этот
большой овраг. Липа и Прасковья, которые шли босиком, сели на траву, чтобы обуться; с
ними сел и подрядчик. Если взглянуть сверху, то Уклеево со своими вербами, белой
церковью и речкой казалось красивым, тихим, и мешали только крыши фабричные,
выкрашенные из экономии в мрачный, дикий цвет. Видна была на той стороне по скату рожь
— и копны, и снопы там, сям, точно раскиданные бурей, и только что скошенная, в рядах; и
овес уже поспел и теперь на солнце отсвечивал, как перламутр. Была страда. Сегодня
праздник, завтра, в субботу, убирать рожь, возить сено, а потом воскресенье, опять праздник;
каждый день погромыхивал дальний гром; парило, похоже было на дождь, и, глядя теперь на
поле, каждый думал о том, дал бы бог вовремя убраться с хлебом, и было весело и радостно,
и непокойно на душе.
— Косари нынче дороги, — сказала Прасковья. — Рубль сорок в день!
А с ярмарки из Казанского народ всё шел и шел; бабы, фабричные в новых картузах,
нищие, ребята… То проезжала телега, поднимая пыль, и позади бежала непроданная лошадь,
и точно была рада, что ее не продали, то вели за рога корову, которая упрямилась, то опять
телега, а в ней пьяные мужики, свесив ноги. Одна старуха вела мальчика в большой шапке и
в больших сапогах; мальчик изнемог от жары и тяжелых сапог, которые не давали его ногам
сгибаться в коленях, но всё же изо всей силы, не переставая, дул в игрушечную трубу; уже
спустились вниз и повернули в улицу, а трубу всё еще было слышно.
— А наши фабриканты что-то не в себе… — сказал Елизаров. — Беда! Костюков
осерчал на меня. «Много, говорит, тесу пошло на карнизы». Как много? Сколько надо было,