Page 332 - Рассказы. Повести. Пьесы

Василий Данилыч, столько, говорю, и пошло. Я его не с кашей ем, тес-то. «Как, говорит, ты
можешь мне такие слова? Болван, такой-сякой! Не забывайся! Я, кричит, тебя подрядчиком
сделал!» Эка, говорю, невидаль! Когда, говорю, не был в подрядчиках, всё равно каждый
день чай пил. «Все, говорит, вы жулики…» Я смолчал. Мы на этом свете жулики, думаю, а
вы на том свете будете жулики. Хо-хо-хо! На другой день отмяк. «Ты, говорит, на меня не
гневайся, Макарыч, за мои слова. Ежели, говорит, я что лишнее, так ведь и то сказать, я
купец первой гильдии, старше тебя, — ты смолчать должен». Вы, говорю, купец первой
гильдии, а я плотник, это правильно. И святой Иосиф, говорю, был плотник. Дело наше
праведное, богоугодное, а ежели, говорю, вам угодно быть старше, то сделайте милость,
Василий Данилыч. А потом этого, после, значит, разговору, я и думаю: кто же старше?
Купец первой гильдии или плотник? Стало быть, плотник, деточки!
Костыль подумал и добавил:
— Оно так, деточки. Кто трудится, кто терпит, тот и старше.
Солнце уже зашло, и над рекой, в церковной ограде и на полянах около фабрик
поднимался густой туман, белый, как молоко. Теперь, когда быстро наступала темнота,
мелькали внизу огни и когда казалось, что туман скрывает под собой бездонную пропасть,
Липе и ее матери, которые родились нищими и готовы были прожить так до конца, отдавая
другим всё, кроме своих испуганных, кротких душ, — быть может, им примерещилось на
минуту, что в этом громадном, таинственном мире, в числе бесконечного ряда жизней и они
сила, и они старше кого-то; им было хорошо сидеть здесь наверху, они счастливо улыбались
и забыли о том, что возвращаться вниз все-таки надо.
Наконец вернулись домой. У ворот и около лавки сидели на земле косари.
Обыкновенно свои уклеевские не шли к Цыбукину работать, и приходилось нанимать чужих,
и теперь казалось в потемках, что сидят люди с длинными черными бородами. Лавка была
отперта, и видно было в дверь, как глухой играл с мальчиком в шашки. Косари пели тихо,
чуть слышно, или громко просили отдать им за вчерашний день, но им не платили, чтобы
они не ушли до завтра. Старик Цыбукин, без сюртука, в жилетке, и Аксинья у крыльца под
березой пили чай; и горела на столе лампа.
— Дедушка-а! — говорил за воротами косарь, как бы дразня. — Заплати хоть
половину! Дедушка-а!
И тотчас же слышался смех, а потом опять пели чуть слышно… Костыль сел тоже чай
пить.
— Были мы, значит, на ярмарке, — начал он рассказывать. — Гуляли, деточки, очень
хорошо гуляли, слава тебе господи. И случай такой вышел, нехороший: кузнец Сашка купил
табаку и дает полтинник, значит, купцу. А полтинник фальшивый, — продолжал Костыль и
оглянулся; ему хотелось говорить шёпотом, но говорил он придушенным, сиплым голосом, и
всем было слышно. — А полтинник, выходит, фальшивый. Спрашивают: где взял? А это,
говорит, мне Анисим Цыбукин дал. Когда, говорит, я у него на свадьбе гулял… Кликнули
урядника, повели… Гляди, Петрович, как бы чего не вышло, какого разговору…
— Дедушка-а! — дразнил всё тот же голос за воротами. — Дедушка-а!
Наступило молчание.
— Ах, деточки, деточки, деточки… — быстро забормотал Костыль и встал; его
одолевала дремота. — Ну, спасибо за чай, за сахар, деточки. Пора и спать. Стал уж я
трухлявый, балки во мне все подгнили. Хо-хо-хо!
И, уходя, он сказал:
— Умирать, должно, пора!
И всхлипнул. Старик Цыбукин не допил своего чаю, но еще посидел, подумал; и
выражение у него было такое, будто он прислушивался к шагам Костыля, бывшего уже
далеко на улице.
— А Сашка-кузнец, чай, наврал, — сказала Аксинья, угадав его мысли.
Он пошел в дом и немного погодя вернулся со свертком; развернул — и блеснули
рубли, совершенно новые. Он взял один, попробовал на зуб, бросил на поднос; потом бросил